Книги Бахмана

Кинг Стивен

И образ пришел… Но он был зыбкий и нереальный, вроде рисунка в уме, в который никто не вдохнул жизнь. Так часто случалось, когда он начинал писать — сухие, стерильные словесные упражнения. Нет, даже хуже. Начинать для него было всегда слегка непристойно — все равно, что взасос целовать покойника.

Но он по опыту знал, что, если не остановиться, а просто продолжать писать слово за словом на странице, вступит в силу нечто иное, одновременно и чудесное и кошмарное. Слова как отдельные конструкции станут меркнуть, исчезать. Характеры, бывшие безликими и безжизненными, начнут распрямляться, словно он продержал их ночь

взаперти в маленькой комнатушке и им нужно размять мышцы, прежде чем приступить к своим сложным танцам. Что-то происходило с его мозгом, внутри него; он почти физически ощущал, как меняется форма электрических волн, теряя свою бодрую поступь и превращаясь в мягкую волну полудремы.

И вот теперь, склонившись над дневником с карандашом в руке, Тэд пытался вызвать это. Шли мгновения, минуты — ничего не происходило, и он все больше и больше начинал чувствовать себя дураком.

Вспомнилась и навязчиво стала вертеться в голове песенка из мультфильма «Роки и Бычок»: «Эни-мени-чилибени, говорите, духи, тени!» Господи, что он, интересно, скажет Лиз, если она войдет и спросит, чем он здесь занимается в полночь, с карандашом в руке и чистым листом бумаги на столе перед ним? Он что, пытается нарисовать кролика на спичечном коробке и получить стипендию от знаменитой школы художеств в Нью-Хэвене? Черт, у него здесь даже нет ни одного спичечного коробка. Он подвинулся, чтобы положить карандаш на место, но рука застыла на полпути. Он чуть повернулся в кресле и, перед тем как встать, очутился прямо напротив окна.

Снаружи, на подоконнике сидела птица и смотрела на него своими черными блестящими глазками.

Это был воробей.

Потом к нему присоединился еще один.

И еще.

— Бог ты мой, — произнес он нетвердым, дрожащим голосом. Никогда в жизни он не был так напуган, и… Неожиданно его вдруг снова заполонило ощущение ухода. Это было точно так же, как во время разговора со Старком по телефону, только сильнее — намного сильнее.

На подоконник уселся еще один воробей, отпихнув в сторону тех трех, освобождая себе место, и за ними он увидел еще воробьев, усевшихся рядком на верхушке сарая, где они держали садовый инвентарь и машину Лиз. Птицы облепили старинный флюгер на крыше, и он раскачивался под их весом.

— Бог ты мой, — повторил он и услыхал собственный голос за миллион миль отсюда — голос, полный ужаса и страшного удивления. — Боже всемогущий, они настоящие — воробьи настоящие.

При всем своем воображении, он никогда не подозревал такого… Но не было времени обдумывать это, нечем было обдумывать. Неожиданно кабинет исчез, а вместо него он увидел риджуэйскую часть Бергенфилда, где он вырос. Местность была молчалива и пустынна, как дом в его кошмарном сне со Старком; он уставился на пустынный пригород мертвого мира.

Однако мир этот был не совсем мертв, поскольку крыша каждого дома была усеяна чирикающими воробьями. Каждую телевизионную антенну, каждое дерево, телеграфные провода — они облепили все. Они сидели на крышах припаркованных машин, на большом голубом почтовом ящике, стоявшем на углу Дюк-стрит и Мальборо-лэйн, и на стоянке велосипедов перед продовольственным магазином на Дюк-стрит, куда он ходил за молоком и хлебом для матери, когда был

мальчишкой.

Мир был полон воробьев, ждущих приказа взлететь.

Тэд Бюмонт откинулся на спинку кресла в своем кабинете, тоненькая струйка слюны показалась в уголке его рта, ноги беспорядочно задергались. Все окна в кабинете теперь были усеяны воробьями, глядящими на него, как странные птичьи зрители. Странный булькающий звук вырвался у него изо рта. Глаза закатились под лоб, открыв выпуклые блестящие белки.

Карандаш тронул бумагу и начал писать.

Сис

нацарапал он в верху листа. Потом спустился на две строчки вниз, сделал L-образный значок, которым Старк обычно помечал каждый новый абзац и написал:

L Женщина начала отходить от двери. Она сделала это почти сразу, даже до того, как дверь замерла после короткого качка внутрь, но было уже слишком поздно. Моя рука выскользнула в узкую щель между дверью и косяком и накрыла ее руку.

Воробьи взлетели.

Все вместе они разом взлетели — и те, что были у него в голове, из прошлого Бергенфилда, и те, что сидели за окном его дома в Ладлоу… настоящие. Они взмыли в два неба: белое весеннее небо 1960-го и темное — 1988-го.

Они взлетели и исчезли с шумным хлопаньем крыльев.

Тэд выпрямился, но… его руку, прикованную к карандашу, что-то тянуло.

Карандаш писал сам по себе.

Я сделал это, с изумлением подумал он, вытирая слюну и пену со рта и подбородка тыльной стороной левой руки. Я сделал это… И… Господи, как бы я хотел остановиться и забыть про все. Что… Что же это такое?

Он уставился на слова, выходящие из-под его кулака, сжимающего карандаш, и сердце у него заколотилось так сильно, что он чувствовал быстрые и резкие удары пульса в горле. Предложения, вылезающие голубыми строчками на бумагу, были написаны его почерком, но… Все романы Старка были тоже написаны его почерком. При тех же самых отпечатках пальцев, при одинаковом вкусе к табаку и идентичных характеристиках голоса было бы странно, если бы почерк был чей-то чужой, подумал он.

Почерк — его, как и было всегда, но откуда берутся слова? Не из его головы, это точно — там сейчас не было ничего, кроме ужаса и жуткого, непомерного удивления. И он не чувствовал свою кисть. Казалось, его правая рука заканчивается на три дюйма выше запястья. Не ощущалось даже слабого давления в пальцах, хотя он видел, что сжимает бероловский карандаш так крепко, что кончики большого, указательного и среднего пальцев побелели, словно им сделали оздоровительный укольчик новокаина.

Он исписал первый лист до конца. Его бесчувственная рука оторвала исписанный лист, бесчувственная ладонь отогнула переплет дневника, разгладила следующую страницу и снова начала писать.

L Мириам Коули раскрыла рот, чтобы крикнуть. Я стоял прямо за дверью и терпеливо ждал больше четырех часов, не выпив чашки кофе и не выкурив ни одной сигареты (я хотел курить и обязательно закурю, как только покончу с этим, но не курил раньше, потому что запах табака мог насторожить ее). Я напомнил себе, что должен закрыть ей глаза после того, как перережу ей глотку.