Книги в моей жизни
Шрифт:
Возвращаясь в Америку из Франции, я познакомился с двумя восторженными поклонниками одного английского писателя, о котором я никогда прежде не слышал, - речь идет о Клоде Хоктоне. Его часто называют "метафизическим романистом". Как бы там ни было, Клод Хоктон сделал больше, чем любой другой англичанин, за исключением У. Трэ
Эта же тетка, сестра моего отца, подарила мне "Самодержца обеденного стола"'", пару книг Сэмюэла Смайлса и "Историю Нью-Йорка, написанную Никербокером" {примеч. автора).
верса Саймона - первого "джентльмена" из числа моих знакомых!
– чтобы радикально изменить мое представление об Англии. К настоящему моменту я прочел большую часть его сочинений. Книги Хоктона, независимо оттого, хорошо или плохо они написаны, всегда пленяют меня. Многие американцы знают роман "Меня зовут Джонатан Скривнер", из которого получился бы отличный кинофильм, - впрочем, как и из
Но у Клода Хоктона есть один роман - здесь я лишь касаюсь темы, которую надеюсь развить позже, - написанный словно бы специально для меня. Он называется "Хадсон возвращается в стадо". В пространном письме к автору я объяснил, почему мне так кажется. Когда-нибудь это письмо будет опубликовано*. А поразило меня при чтении этой книги то, что в ней как будто изображена моя интимная жизнь в один из ее высшей степени критических периодов. Внешние обстоятельства были "замаскированы", но внутренние выглядели головокружительно реальными. Лучше не написал бы я сам. Одно время я думал, что Клоду Хоктону каким-то загадочным путем удалось выведать факты и события моей жизни. Однако по ходу нашей переписки я вскоре обнаружил, что все его книги рождены только воображением. Быть может, читатель удивится, узнав, что я мог посчитать подобное совпадение "загадочным". Разве жизнь и характеры литературных персонажей не находят своих двойников в реальности? Конечно. Но я по-прежнему нахожусь под впечатлением этой книги. Пусть в нее заглянут те, кто полагают, будто хорошо меня знают.
А сейчас, без всякого повода, если не считать таковым воспоминания о закате детства, внезапно всплывает в памяти имя Райдера Хаггарда. Это один из авторов, включенных мною в список "Ста книг", который я составил для издательства Гал-лимар. И это был тот писатель, который держал меня в плену! Содержание его книг смутно и неопределенно. В лучшем
"Не путать с "Письмом", Aprуc Бук Инк., Моуген Лейк, Нью-Йорк, 1950 (примеч. автора).
случае я могу припомнить лишь некоторые названия: "Она", "Аиша", "Копи царя Соломона", "Алан Квотермейн". Но, думая о них, я испытываю тот же трепет, как в те времена, когда я вновь и вновь переживал встречу Стэнли и Ливингстона в самом центре Черной Африки. Уверен, что, когда начну перечитывать его - а я собираюсь сделать это в самом ближайшем времени, память моя, как и в случае с Хенти, окажется такой же изумительно живой и плодотворной.
Когда закончился подростковый период, стало все труднее найти писателя, способного хотя бы приблизиться к тому впечатлению, которое производили книги Хаггарда. По непостижимым теперь причинам это удалось сделать "Триль-би". "Трильби" и "Питер Иббетсон"24 являют собой уникальную пару. Крайне интересно, например, что написал их немолодой художник, известный своими рисунками в журнале "Панч". В предисловии к "Питеру Иббетсону", опубликованному издательством Модерн Лайбрери, Диме Тейлор рассказывает, как "Дюморье, гуляя однажды вечером с Генри Джеймсом по Хай-стрит, Бейсуотер, предложил своему другу идею романа и изложил сюжет "Трильби". "Джеймс, говорит он, - отклонил предложение". Я бы сказал, к счастью, так как с ужасом представляю, что сделал бы из этой темы Генри Джеймс.
Как ни странно, но именно человек)', который навел меня на след Дюморье, я обязан знакомством с книгой Флобера "Бувар и Пекюше", открытую мною лишь тридцать лет спустя. Этот том вместе с "Воспитанием чувств" он вручил моему отцу в качестве компенсации за свой небольшой долг. Отец, естественно, был возмущен. С "Воспитанием чувств" связана одна необычная ассоциация. Бернард Шоу где-то сказал, что некоторые книги нельзя должным образом оценить и, следовательно, не стоит читать, пока человеку не перевалит за пятьдесят. Среди таких книг он упомянул и это знаменитое сочинение Флобера. Это еще одна книга, которую, подобно "Тому Джонсу" и "Молль Флендерс", я твердо намереваюсь прочесть, как только достигну "совершеннолетия".
Но вернемся к Райдеру Хаггарду... Странно, что такая вещь, как "Надя" Андре Бретона, может хоть каким-то образом быть связана с эмоциональными переживаниями, вызванными чтением книг Хаггарда. Я подробно рассказывал в "Розе Распятия" - или это было в книге "Вспоминать, чтобы помнить"?
– о том колдовском впечатлении, которое всегда оказывала на меня "Надя". Читая ее, я каждый раз испытываю то же внутреннее смятение, то же ужасающее и вместе восхитительное ощущение, охватывающее человека, когда он вдруг сознает, что безнадежно заблудился в комнате, знакомой ему до последнего дюйма. Не забуду, как
Нужно было бы исписать многие страницы, чтобы объяснить, почему писатель масштаба Андре Бретона соединился в моем мозгу именно с Райдером Хаггардом, а не с каким-нибудь другим автором. Быть может, эта ассоциация и не такая уж поразительная, если учесть те своеобразные источники, из которых сюрреалисты черпали вдохновение, подпитку и поддержку. В моем представлении "Надя" по-прежнему остается книгой уникальной. (Сопровождающие текст фотографии имеют собственную ценность.) В любом случае это одна из немногих книг, которую я перечитывал несколько раз, и она не теряла своего первоначального обаяния. Полагаю, этого достаточно, чтобы выделить ее.
Говоря о Райдере Хаггарде и "Наде", я сознательно воздерживался от слова "тайна". Слово это, как в единствен
' Послал я его человеку по имени Фрэнсис К.Хакет, и я всегда буду помнить его тактичный, но вместе с тем обнадеживающий ответ, дай ему Бог здоровья! (примеч. автора).
ном. так и во множественном числе, мне хотелось приберечь для рассказа о моей восхитительной, всепоглощающей страсти к словарям и энциклопедиям. Часто я просиживал в публичной библиотеке целыми днями, изучая слова и дефиниции. Но, если быть честным, я и здесь должен сказать, что свои самые удивительные дни провел дома, в обществе моего товарища Джо ОТигана2'1. Это были унылые зимние дни, когда еды не хватало, а всякие надежды или мысли о том, чтобы получить работу, испарялись. Увлечение словарями и энциклопедиями не затмевают воспоминаний о других днях и вечерах, когда мы с утра до ночи резались в шахматы и в пинг-понг или с маниакальной страстью плодили акварельные рисунки.
Однажды, едва встав с постели, я бросился к моему громадному словарю полному Фанку и Уогнеллу, - чтобы отыскать слово, которое пришло мне на ум в момент пробуждения. Как обычно, одно слово потянуло за собой другое, ибо что такое словарь, как не самая изощренная форма "хоровода", прикинувшегося книгой? Поскольку рядом был Джо, этот вечный скептик, начался спор, продолжавшийся весь день до самой ночи, пока мы без устали искали все новые и новые определения. И именно благодаря Джо О'Ригану, который часто побуждал меня отнестись критически к тому, что я слепо принимал, в душе моей зародились первые сомнения относительно ценности словарей. До этого момента я считал словари непогрешимыми почти как Библия. Подобно многим, я думал, что найденная дефиниция содержит значение или, если можно так выразиться, "истинную сущность" слова. Но в тот день, когда мы двигались от одного производного к другому, из-за чего натыкались на самые неожиданные изменения смысла, на противоречия и полное опровержение прежних значений, весь каркас лексикографии начал расползаться и ускользать от нас. Добравшись до исходного "начала" слова, я обнаружил, что упираюсь в каменную стену. Без сомнения, было невозможно, чтобы слова, которые мы находили, вошли в человеческий язык именно в те периоды! На мой взгляд, возвращение к санскриту, ивриту или исландскому (а какие удивительные слова вышли из исландского языка!) было делом пустым. История отодвинулась больше чем на десять тысяч лет назад, а мы были оставлены здесь, в прихожей, так сказать, отведенной для современности. Слишком много было слов для обозначения метафизических и духовных понятий, свободно применяемых греками, которые полностью потеряли свой смысл - уже одно это обстоятельство привело нас в смятение. Короче говоря, вскоре стало очевидным, что значение слов изменилось, или исказилось до неузнаваемости, или перешло в свою противоположность в зависимости от времени, места и культуры народа, использующего это понятие. Жизнь есть то, чем мы сами ее делаем и как воспринимаем всем своим существом - она вовсе не задана фактически, исторически или статистически. Эта простая истина относится также и к языку. Похоже, меньше всего способен понять это филолог. Но позвольте мне продолжить, перейдя от словаря к энциклопедии...