Книги XX века: русский канон. Эссе
Шрифт:
О смерти старика сказано нарочито небрежно, мимоходом; его время кончилось давно, его пытка памятью стала профессиональным занятием историка, темой для диссертации. «А через год после смерти старика появился Игорь Вячеславович, аспирант университета. Он писал диссертацию о Мигулине. Когда Павел Евграфович был жив, аспирант с ним переписывался, даже звонил из Ростова, а теперь мечтал получить воспоминания и все документы, собранные стариком. Руслан ему отдал. Игорь Вячеславович понравился Руслану».
Дальше появляется последний в этой книге список-перечень – русских
«Они сидели до четырех утра, пили водку, разговаривали о революции, о России, о большевиках, о добровольцах, о чекистах, о генерале Корнилове, о маркизе де Кюстине, о казаках, о Петре Великом, о царе Иване, о том, что есть истина, о любви к народу, о том, что Мигулин своей судьбы не избег, заговора не было, погиб понапрасну, говорили о нефти и льне, о видах на урожай, а когда на другой день вышли на улицу – Игорь Вячеславович торопился на вокзал, – обрушился внезапный ливень с холодом, с градом, побежали со стоянки такси прочь, спрятались под аркой дома, и Руслан, мрачный с похмелья, думал: истина в том, что Валентина ушла к матери, другой женщины нет, третья женщина не подает вестей, пиджак под дождем превратился в тряпку…
Игорь Вячеславович, костлявый юноша в тесном провинциальном пиджачке, в очках, залепленных дождем, думал вот что: «Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: “Допускаю”, – но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, тогда так думали все или почти все, бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитно. Трудно разобраться, где что, но мы разберемся». Вслух он сказал: «– Кажется, я опоздал на поезд…»
Вместо высшей истины, которая на небесах, в эпилоге возникает новый набор разных правд.
Руслан – неудачник-прагматик, его истина оказывается голой (мокрой) правдой факта.
Игорь, играющий роль современного Пимена, полон самообольщения и надеется выплавить истину из слитка разных правд и вер с помощью своего несколько высокомерного знания. В его версии мигулинское бесконечное разбирательство оказывается всего лишь психологическим феноменом, уловкой подсознания, Оно, прячущего правду от Я. Он знает, конечно, о гегелевской сове Минервы, а пока опаздывает на поезд.
В финале сплетаются в тугой узел: конец жары – конец дачного кооператива – смерть старика – неизбежная погибель Кандаурова – конец той истории, той временной волны, на гребне которой оказался герой и на которую уже со стороны смотрит очкастый аспирант со своим «мы разберемся».
«Старик» – еще одна в XX веке книга о концах, роман о проигранной русской истории, элегия несбывшегося и несостоявшегося.
Но Трифонов завершает ее не фразой о поезде, а двумя строчками позднее. «Дождь лил стеной. Пахло озоном. Две девочки, накрывшись прозрачной клеенкой, бежали по асфальту босиком».
Детей, бегущих под дождем с портфелями на голове, видел Мигулин из окна вагона в своей
Последняя картинка «Старика» – знак продолжающейся жизни.
Жизни без нас.
На фоне Пушкина. (1983. «Заповедник» С. Довлатова)
«Заповедник» (1983) – заглавие, перекликающееся с «Зоной», первой книгой Сергея Довлатова. Огороженному запреткой пространству лагеря («по обе стороны запретки простирался единый и бездушный мир») противопоставляется – по идее, в замысле – некий оазис тишины и покоя, «обитель дальняя трудов и чистых нег», исключение из правил, хронотоп, живущий по особым законам.
Заповедник – обломок прошлого в настоящем. Пространство утопии. Место, которое есть, – как память о времени, которого уже нет.
Феномен литературного заповедника – явление, вероятно, сугубо советское. Или российское.
«Горька судьба поэтов всех племен; / Тяжеле всех судьба казнит Россию…» – вздохнул когда-то В. Кюхельбекер.
«Выше всех литературу ценят в России, в России за литературу убивают», – словно продолжил Мандельштам.
Но трагическая гибель (или простая смерть) – начало официальной (государственной) и неофициальной (общественной, народной) памяти. В советскую эпоху почитание избранных классиков было политикой, кампанией, обязанностью, профессией.
В отличной балладе Д. Самойлова «Дом-музей» (Довлатову, думаю, известной) лирико-иронический эффект возникает за счет столкновения реалий прошлого и реальностей настоящего. В стихотворении два эпиграфа: «Потомков ропот восхищенный, / Блаженной славы Парфенон! Из старого поэта» и «…производит глубокое… Из книги отзывов».
Заходите, пожалуйста. ЭтоСтол поэта. Кушетка поэта.Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.Это штора – окно прикрывать.Вот любимое кресло. ПокойныйБыл ценителем жизни спокойной.Музеями-заповедниками стали многие сохранившиеся или восстановленные усадьбы: Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново, Тарханы, Мелихово, Щелыково. Просто музеями – городские квартиры (Достоевский, Блок) или даже комнаты в коммуналке (Ахматова).
Один советский «классик» успел открыть в родной деревне избу-музей при жизни.
Пушкин, как известно, «наше все». И в музейно-заповедном строительстве он оказался на особом месте. У него есть музеи в Москве и Петербурге, в Болдине и Царском Селе. В Выре существует музей станционного смотрителя. В Валдае музеем стал трактир, упомянутый в одном из стихотворений.