Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе
Шрифт:
Зина переживала, что она все еще плоская, почти как мальчик. Зина думала, что она плоская, как мальчик, а Ася – от Аси глаз не отвести! Ася как рюмочка – пышная грудь, талия перетянута широким ремнем, она будто затянута в корсет. А Ася думала, что Зина невыносимо красивая, а сама она просто толстушка. Но не переживала нисколько. Ася уже была желанной, любимой.
У Аси был роман со взрослым мужчиной. Ася сама не понимала, осталась она физически девственницей или нет, – скорее, нет. Во всяком случае, она себя больше девственницей не считала.
Как назвать сексуальные отношения взрослого и пятнадцатилетней девочки – любовь? Зина настаивала на страшных книжных словах «растление», «совращение», а Ася ни за что не согласилась бы с расхожей формулировкой, что ее «растлил какой-то тип». Она не влюбилась в этого человека, но это было еще лучше, чем любовь, – быть не такой, как
Роман длился месяц, и в обеих девочках все это время пузырьками бурлил страх, выплескивался наружу: Зина нервно похудела, побледнела, а Ася нервно поправилась, порозовела. Зина боялась, что Ася теперь – плохая, а Ася волновалась, чтобы не узнали.
– А мне нравится Душечка! Она любит всех своих мужей, – с места сказала Ася.
Ася взглянула на Зину, Зина улыбнулась Асе.
Итогов этого месяца – месяца растления, любви? – было два, Зинин больной живот и Асины стихи. У Зины все время Асиного романа болел живот – от страха. Роман закончился, но боль не прошла, и ее маме пришлось отвести Зину к врачу, откуда они ушли с диагнозом «нервный спазм кишечника». Ася начала писать стихи, стихи лились из нее непрерывно, как вода из крана. Ася никогда прежде не проявляла интереса к литературному творчеству, Ася рисовала. Отец кричал ей «рисуй!», как другим кричали «делай уроки!». И вдруг – стихи. Стихи были совершенно эротическиоткровенные, бесстыдные-бесстыдные, написанные человеком, который без всякого стыда счастлив на празднике своего тела.
Зина выбрала самое нейтральное и послала стихи в журнал «Юность». Стихотворение начиналось со строчки «Спасибо, что все оказалось похоже…» и было о физической любви, но можно было подумать, что о любви ко всему, к жизни.
Никто не удивился, когда Асины стихи напечатали в «Юности», а затем в сборнике «День поэзии». А чему было удивляться? Все знали, что Ася талантлива во всем, она рисовала, мгновенно преображала тусклое платье каким-нибудь странным штрихом вроде кусочка меха, выдранного из сапога, фотографировала – и забывала проявить пленку, читала запоем стихи – и не узнавала ни одного поэта. Ася была небрежно талантлива, а небрежному таланту всегда успех. Зина умерла бы от счастья, если бы ее напечатали, а Ася, увидев журнал со своими стихами, улыбнулась и сказала что-то вроде «мя-ау!». Но у Зины была только одна способность – Зина все читала и все помнила.
– Женщина предназначена для любви к мужчине, – сказала Ася.
– Какому такому муш-шчине? – удивилась учительница.
– Не к муш-шчине, а к Гению или хотя бы Таланту, – вмешалась Зина. – Женщина должна жить страстью. К Генеральному секретарю, президенту, великому ученому, писателю…
– Да?.. А если ты выйдешь замуж за алкоголика, за ничтожество? – Что-то личное, надрывное прозвучало в словах учительницы.
– Я?! – презрительно скривилась Зина. Как будто учительница литературы предложила ей съесть лягушку, или сделать такой же, как у нее, начес из сожженных перекисью волос, или примерить свою давно вышедшую из моды кримпленовую юбку с отвисшей попой.
– Да, ты!.. А что? Все может быть… Страстью они, видите ли, будут жить, гению они, видите ли, будут служить или президенту… – пробурчала учительница. – А нормальную жизнь они не желают, простая человеческая жизнь им не по чину…
– Личный неудачный опыт мешает человеку правильно оценить ситуацию, человек думает, что его личное «плохо» – это норма жизни, – сказала Зина.
– Я думаю, ты права, Зина, – взмахнув ресницами, сказала Ася.
– А может, у вас будет один Гений на двоих… – упрямо продолжала ссориться учительница.
Учительница прекрасно знала, что девочки просто играют с ней, веселятся. Знала, но все равно всякий раз велась, как котенок на привязанный к нитке фантик. Но девочки неимоверно ее раздражали, про себя она называла их всегда одинаково – «эти».
«Эти» вели себя, как будто они не в коллективе! «Эти» знали то, чего остальные не знали. Зина – о частной жизни русских писателей-классиков, о Блоке и Любови Менделеевой, о Тургеневе и Полине Виардо, была знакома со знаменитыми советскими писателями, и даже казалось, что она была знакома с Пушкиным и Гоголем. Ася могла сказать на уроке: «Меня интересует магия, мистика» или уж вовсе непонятное: «Мир – это
– Дневник на стол, Мессалина Егоровна. Двойка.
– Почему только Зине двойка? А мне?.. – обиженно сказала Ася.
– Почему я Егоровна?.. – улыбнулась Зина. – Играть с именами пошло. Вы ведь знаете имя моего отца.
– А ты не спрашиваешь, почему Мессалина?..
Зина отнесла дневник, села на свое место, написала на листке бумаги, выдранном из тетрадки: «Дура!» – и тут же резко перечеркнула. Такая у нее была привычка – выражать свои эмоции письменно, исключительно для себя, и тут же, воровато оглядываясь, словно кто-то стоит позади и осуждающе покачивает головой, чиркать ручкой. Ася заглянула, приписала «бессмысленная…» и добавила нецензурное слово из пяти букв.
2005 год
Здравствуй, Ася!
Достоевский был не прав. Он говорил: «Красота – это страшная сила», а оказывается, секс – это страшная сила.
…Господи, почему «Достоевский»?! За такие вещи – неточное цитирование – я сразу ставлю двойку, не слушая оправданий. Никаких «это же почти то же самое». Потому что приблизительное знание – это худший вид невежества.
«Красота – это страшная сила» – это Надсон, стихотворение «Дурнушка», написанное Семеном Яковлевичем в 1883 году. «Ах, красота – это страшная сила!» А Достоевский: «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки». Достоевский устами Мити Карамазова разделяет красоту на истинную и низменную. Совершенно иной смысл, нежели у Надсона.
Если бы я нашла презервативы, я не перепутала бы Надсона с Достоевским! Если бы я нашла презервативы – это было бы прекрасно!
Ты говорила: «Никогда не знаешь, что может случиться, поэтому человек всегда должен иметь при себе хотя бы один презерватив. Но лучше – пачку, потому что никогда не знаешь, что может случиться».
Если бы я случайно уронила куртку своего мужа и из карманов высыпались бы на пол ключи, бумажник, записки, и зажигалка, и пачка презервативов!.. Или кружевная подвязка, наручники… что там еще бывает… порнографические открытки!
Это было бы забавно! Илья – главный культурный идеолог страны, а значит, наш Илюша – самый культурный человек в стране! Его знаменитое обаяние льется отовсюду: с экрана телевизора, со страниц всех газет и журналов. И вдруг такая пошлость – презервативы!..
Я бы выкинула эти презервативы – не из кармана Ильи, а из головы. И не стала требовать объяснений. Ты знаешь, что Илья сможет объяснить все. Например, скажет, что купил презервативы, потому что собирается осветить в прессе проблему безопасного секса… Я шучу… Не смешно?..
Если бы я нашла презервативы, это было бы прекрасно!
Но то, что я нашла, – это как будто взрыв, как будто конец света!
Не хочу я ни Надсона, ни Достоевского. Я хочу умереть.
Ася! Не бойся, я не умру, – у меня завтра доклад на заседании кафедры.
Ася, я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь: «Ну что ты там нашла, поду-умаешь… Ты доктор наук, профессор, а такая дура!..»
С кем еще мне поговорить об этом, кроме тебя? Измена мужа – это пошлость. С тобой любая пошлость еще и смешна, а без тебя измена – просто пошлость и горе.
Знаешь, где находится душа? Душа – это комок в горле.
Зина!
Подумаешь!
Ты доктор наук, профессор, а такая дура! При чем здесь «культурный идеолог»? Самый культурный человек на свете – тоже человек.
Зина! Презервативы – это прекрасно!
Человек прожил с тобой столько лет! Какая разница, что ты у него нашла! Может быть, можно оставить ему хотя бы немного собственной жизни?!
Что же ты такое страшное у него нашла – хлыст, наручники, фотографии мальчиков?!
…А кстати, зачем вообще искала?