Книжные магазины
Шрифт:
Великолепные метафоры: волосы – серый мох, запоминаемые книги – живые существа или звезды, составляющие сообщество привидений, мир текстов. Познания бродячего торговца, не имеющего разрешения на открытие собственного магазина, оказываются обширнее знаний любого специалиста и любого библиотекаря. Его импровизированный книжный, расположившийся на столе, всегда одном и том же, в кафе Gl"uck – это храм, в который совершают паломничество любители и собиратели книг, а также все те, кто не смог найти искомые библиографические сведения в официальных источниках. Так, в студенческие годы, после тщетных поисков в библиотеке, рассказчик оказывается однажды у легендарного столика благодаря товарищу по университету – проводнику, указавшему сокровенное место, не обозначенное ни в путеводителях, ни на картах и известное лишь посвященным.
«Мендель-букинист» вписывается в ряд тех книг ХХ века, где речь идет об отношениях
7
Юг (исп.).
Вавилон, Лондон и Нью-Йорк своим яростным блеском поражают воображение человеческое; однако никто в этих кишащих людьми башнях или на этих мятущихся улицах не испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что обрушивался денно и нощно на бедного Иренео в его убогом южноамериканском предместье [8] .
Как и Мендель, Фунес не получает удовольствия от своей удивительной способности запоминать. Для них читать не означает находить доводы, следить за судьбами, вникать в психологию, выявлять, сопоставлять, думать, ощущать всеми фибрами души страх и наслаждение. Как это будет происходить сорок четыре года спустя с Номером 5, роботом из фильма «Короткое замыкание», чтение для них – поглощение данных, облако ярлыков, индексирование и обработка информации; желание этому процессу чуждо. Рассказы Цвейга и Борхеса полностью дополняют друг друга: старик и юноша, полная память о книгах и исчерпывающая память о мире, Вавилонская библиотека в одном-единственном мозгу и алеф в одной-единственной памяти, два героя, объединенные тем, что оба живут в бедности и отчуждении.
8
Борхес Х. Л. Классики ХХ века / Пер. с исп. Е. Лысенко. М.: Феникс, 1999.
Пиранделло в «Бумажном мире» представляет другую картину чтения, картину, пронизанную бедностью и одержимостью. Но Баличчи, пристрастившийся к чтению настолько, что его кожа обрела цвет и текстуру бумаги, погрязший в долгах из-за своей страсти, постепенно слепнет: «Вот он, весь его мир! А ему в нем больше не жить, разве что в той степени, в какой поможет память!» [9] Окруженный осязаемой реальностью, томами, неупорядоченными, словно детали «Тетриса», он решает нанять кого-нибудь для каталогизации этих книг, наведения порядка в его библиотеке, для того, чтобы «извлечь из хаоса» его мир. Однако и после этого, не способный читать, он чувствует себя неполноценным, сиротой. Он нанимает чтицу, Тильде Пальоккини, но его раздражает ее голос, ее интонация, и они приходят к решению, что читать она должна тихим голосом, почти беззвучно, чтобы он мог воскрешать в памяти, вслед мелькающим строкам и страницам, собственное чтение, оставшееся в прошлом. Весь его мир оказывается упорядоченным в воспоминании.
9
Пиранделло Л. Бумажный мир / Пер. с ит. А. Косе. http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9F/pirandello-luidzhi/novelli/21
Мир, который можно объять, уменьшенный благодаря метафоре библиотеки, книжного магазина на столике кафе или фотографической памяти, мир, который можно описать и картографировать.
Неслучайно герой новеллы Киша «Энциклопедия мертвых (целая жизнь)» – как раз топограф. Вся его жизнь до мелочей была подчинена своего рода секте или группе безымянных эрудитов, с конца XVIII века занимавшихся – независимо от деятелей Просвещения – собственной энциклопедической работой по розыску всех тех исторических персонажей, которых не найти ни в одной из энциклопедий, изданных, известных, имеющихся в библиотеках. Поэтому в некоей северной библиотеке существуют залы энциклопедии мертвых. Каждый зал посвящен одной из букв алфавита, каждый том прикован цепью к своей полке, и его нельзя ни скопировать, ни воспроизвести: они лишь предметы выборочного чтения, жертвы мгновенного забвения.
«Моя
Поэтому меня неприятно поразило, когда я увидел этот мраморный стол Якоба Менделя – былое прибежище оракула – опустелым, как могильная плита. Только теперь, в более зрелые годы, я понял, как много исчезает с уходом каждого такого человека, – прежде всего потому, что все неповторимое день ото дня становится все драгоценнее в нашем обреченном на однообразие мире.
Его необыкновенную природу, говорит Цвейг, можно было раскрыть только через примеры. Чтобы рассказать об алефе, Борхес обращается к хаотичному перечислению отдельных фрагментов существа, способного обрабатывать универсальное. Киш, писатель, творивший после Борхеса, настаивает на том, что каждый приводимый пример является лишь малой частью материала, обозначенного безымянными мудрецами. Столик в уличном кафе может быть крохотным ключиком от двери в одно из измерений, которые накладываются друг на друга в любом большом городе. И у человека может быть ключ, открывающий дверь в мир, где нет геополитических границ, где Европа понимается как единое культурное пространство, выходящее за рамки войн или падения империй. Культурное пространство, которое всегда гостеприимно, поскольку существует лишь в голове того, кто по нему путешествует. В отличие от Борхеса, считавшего, что История лишена смысла, цель Цвейга – рассказать о том, как Первая мировая война создала современные границы. Мендель спокойно живет своей жизнью, не имея никакого документа, удостоверяющего его изначальное гражданство или гражданство принявшей его страны. В его книжный мир не проникла новость о том, что началась война, но вдруг открытки, которые он отправляет книготорговцам в Париж или в Лондон, столицы враждебных стран, привлекают внимание цензора (этого важнейшего читателя в истории преследования книг; читателя, чье занятие – доносить на читателей). Тайная полиция обнаруживает, что Мендель – русский, а значит, и вероятный враг. В одной стычке он теряет очки. Его отправляют в концентрационный лагерь, где он проводит два года, в течение которых он лишен насущного, постоянного и любимого – чтения. Хлопотами важных и влиятельных клиентов, коллекционеров книг, осознающих его гениальность, его освобождают, но к возвращению в Gl"uck он уже утрачивает способность сосредоточиваться и шагает к неотвратимому концу. Изгнанный из кафе, он вскоре умирает в нищете.
Важно, что он – Вечный жид, принадлежащий Народу Книги, что он родом с Востока и его постигло несчастье скончаться на Западе, пусть это и произошло после нескольких десятилетий невольной ассимиляции, принесших ему уважение и даже почитание со стороны немногих избранных, способных оценить его исключительность. Его отношения с напечатанной информацией, говорит нам Цвейг, покрывали все его эротические потребности. Подобно древним мудрецам Черной Африки, он был человеком-библиотекой, а его нематериальное произведение – накопленной энергией, которой он делился с другими.
Эта история рассказана нам устами единственной свидетельницы тех времен, когда в кафе был другой хозяин и другой персонал и само оно представляло собой мир, утраченный в 1914–1918 годах, – устами старухи, к которой Мендель был искренне привязан. Она воплощает собой память о существовании, что было бы обречено на забвение, не оставь она свидетельство о нем писателю, превращающему его в рассказ. И этот процесс вспоминания и исследования, это временное отдаление, заставляет слова рассказчика, столь похожего на Цвейга, звучать в тональности, близкой к откровению:
Все исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредоточенностью, лишь благородной монотонностью, священной одержимостью безумцев. <…> И все же я умудрился забыть его; правда, то были годы войны, а я, подобно ему, с головой ушел в свою работу.
Рассказчика охватывает стыд. Потому что он забыл об образце, о мастере. И о жертве. Вся его повесть подводит к этому признанию. И подспудно говорит о перемещении: с периферии в молодости к возможному центру в зрелом возрасте, когда он забыл об истоках, которые не должен был забывать. Это повесть о путешествии к истокам, о физическом путешествии, сопровождающемся путешествием памяти и достигающем кульминации в выражении благодарности. Щедрый и ироничный, рассказчик позволяет безграмотной старушке оставить себе книгу, которая принадлежала Менделю и является одним из немногих надежных свидетельств его пребывания в мире. Новелла заканчивается так: «Книги пишутся только ради того, чтобы и за пределами своей жизни остаться близким людям и тем оградить себя от неумолимого врага всего живущего – тлена и забвения».