Книжный шкаф Кирилла Кобрина

Кобрин Кирилл Рафаилович

Но русский пейзаж при луне прекрасен.

Стихи Комаровского – одно из настоящих моих открытий последнего времени. Странная помесь декадентства (скорее, на французский манер) с удивительно глубокой, естественной русскостью. Пейзажные стихи его великолепны и порой заставляют вспомнить не Блока с Брюсовым, а Фета или Бунина. В то же время, экзальтация, пронизывающая их, говорит о том, что перед нами – новейший русский поэт начала прошлого века:

Потухших снов мне было мало.Поющих – и забытых слов.Пусть это пламя ликовалоС своих сафирных берегов.Веселый блеск, движенье пятенНа этих солнечных ветвях,Весь мир – он

не был мне понятенВ своих звенящих зеленях.(«Рассвет»)

Он вообще был цепок к мелким, ничтожным с точки зрения символиста деталям. Видимо, за это его так любили акмеисты с Гумилевым во главе. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать начало превосходного сонета «Рынок»:

Здесь груды валенок и кипы кошельков,И золото зеленое копчушек.Грибы сушеные, соленье, связки сушек,И постный запах теплых пирожков…

Еще более удивителен цикл «Итальянские впечатления», написанный им – несчастным эпилептиком, несколько раз, по собственному признанию, сходившим с ума, никогда не покидавшим России. Тут, конечно, волшебным образом преображены путевые итальянские стихи многих коллег по цеху поэтов (но не по Цеху Поэтов) – Блока, Кузмина, Гумилева, Городецкого, и все же, какая легкость, тонкость, естественность, непринужденность этих книжных по рождению строк:

Гляжу в окно вагона-ресторана:Сквозь перья шляп и золото погонГорит закат. Спускается фургон,Классической толпой бегут бараны.По виноградникам летит вагон,Вокруг кудрявая цветет Тоскана,Но кофеем плеснуло из стакана,С окурками смешался эстрагон…

По легенде, он умер от припадка, вызванного известием о начале Первой мировой. Счастливец.

Сигизмунд Кржижановский. Собрание сочинений. Т. 1 / Сост., предисл. и коммент. В. Перельмутера. СПб.: Симпозиум, 2001. 687 с.

Умирающий Кузмин сказал: «Жизнь кончена. Остались только детали». Сигизмунд Кржижановский принадлежал к тем, на чью долю умирающий серебряный век [28] оставил детали. Много деталей, ибо деятели его были щедры и забывчивы.

Выпуску первого тома ПСС Кржижановского предшествовала и сопутствовала серьезная рекламная кампания. Этого писателя величали «Борхесом», «Кафкой» и даже «Деррида» русской словесности. Конечно, ничего похожего. Кржижановский типичный «малый поэт», закрывающий эпоху после ее конца. Он, переехавший в Москву из Киева, застал уже совершенно иной контекст, нежели тот, который его воспитал; попытки вписаться в него оказались тщетны, тогда-то Кржижановский и присягнул на верность умершему.

28

Использую здесь это понятие, несмотря ни на что, даже на превосходную книгу-разоблачение Омри Ронена.

Только наивный читатель мог бы сравнить «Сказки для вундеркиндов», открывающие этот том, с Кафкой. Это, конечно, символистская проза: что-то от Анненского «Книг отражений», что-то от Белого, что-то от среднего символизма вообще. Удивительно в них другое – интонация андерсеновских сказок, все время наивных, все время двусмысленных. И еще – поздний литературный старт («Сказки» завершены тридцатисемилетним автором) не избавил Кржижановского от юношеских литературных ошибок – назидательности и ходульности. Но мастером он был уже тогда: вот, например, описание пальцев пианиста во время концерта: «и вдруг, круто повернувшись на острых, обутых в тонкую эпидерму кончиках, опрометью, прыгая друг через друга, бросились назад».

Но лучшее, что есть в этой книге, – очерки о Москве, в которых светятся тускловатым огнем детали, забытые символистами (Белым, прежде всего); детали, пообкатавшиеся в революционных приливах-отливах. Кржижановский – не хищный коллекционер, на манер вагиновского. Он собирает мертвые вещи вовсе не для того, чтобы припрятать их от времени в своей конуре; он пытается

дать им жизнь, обогревая нежарким светом разума.

Любители «актуального» отметят очерк, посвященный московским вывескам двадцатых. Еще чуть-чуть, и вышли бы бартовские «мифологии».

Моника Спивак. Посмертная диагностика гениальности: Эдуард Багрицкий, Андрей Белый, Владимир Маяковский в коллекции Института мозга (материалы из архива Г. И. Полякова). М.: Аграф, 2001. 496 с.

В этой самой Москве, по которой бродил приезжий поляк из Киева Сигизмунд Кржижановский, находился Институт мозга, где в 1929 году было создано некое подобие Пантеона. В Пантеоне мозги великих людей намеревались выставлять – в педагогических и назидательных целях – на всеобщее обозрение. Рецензируемое издание состоит из содержательного (принадлежащего перу Моники Спивак) описания истории этого заведения и действительно потрясающей публикации характерологических очерков трех людей, чьи мозги составили гордость коллекции института: Багрицкого, Маяковского и Андрея Белого. Эти очерки были составлены психологом и неврологом Григорием Поляковым в 30-е годы и публикуются впервые. Ниже привожу характерологический (и отчасти – психологический) очерк тех людей, которым могла прийти в голову мысль распиливать черепа знаменитых покойников и вытаскивать оттуда мозг, чтобы понять, в каких извилинах таится гениальность. Людей двадцатых годов прошлого века.

Эти люди выпали из своего исторического контекста и сыграли блестящие и бессмысленные моноспектакли в других, чужих, театрах, для совершенно иной публики. Гениальные переростки, они попытались разобрать на простейшие детали окружающий их мир – с тем чтобы понять, как он устроен, найти неполадки, устранить их и начать фабричное производство нового мира. Великие редукционисты в безнадежно синтетическую эпоху. Их главный урок – в тотальности опыта, любого опыта – эстетического, этического, научного, политического. Каждый из них стремительно добрался до дна, некоторые даже выбрались наружу, но уже поглупевшие от страха, глуховатые от кессонной болезни. Глубже них никто никогда не нырял. Но, повторяю, дело не в том, что они там увидели, а в том, что донырнули. «Черный квадрат» ценен не тем, что на нем изображено, а тем, что он есть.

Я почти люблю этих людей, свежевавших трупы гениев.

Ирина Сандомирская. Книга о Родине: Опыт анализа дискурсивных практик. Wien, 2001. 282 с. (Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 50).

Я ни слова не скажу о методологии этого исследования. Ни звука – о структурализме и семиотике, надежно погребенных в прошлом столетии. Ни ползвука о том, что семиотически-структуралистский жаргон стал расхожим языком прессы/рекламы и конвейерным формовщиком мозгов. Сумасшедший, направивший авиалайнеры на манхэттенские небоскребы, ставил, безусловно, семиотический эксперимент. О «знаковых» событиях рассуждают сейчас даже поп-певцы и руководители ячеек КПРФ на местах.

Речь пойдет о другом. О чувстве и о мере. Конечно, о моих чувствах и о моем (исключительно) чувстве меры. Читая эту книгу, любопытную, на мой же взгляд десятилетней давности, я постоянно чувствовал легкую тошноту.

«Книга о Родине» – реестр расхожих мнений и пошлостей, сказанных за последние 40 лет в гуманитарных областях. Каждое отдельное высказывание – бесспорно, но, собранные под одной обложкой, они представляют собой чудовищный апофеоз количества, не ставшего качеством. Или, точнее, не желающего быть качеством. «Книга о Родине» ничего на самом деле не исследует. Несмотря на наукообразный общий вид, она – иронизирует, плоско и бесплодно, только вот объект иронии – совсем не тот, нежели кажется автору. На самом деле «дискурс о Родине» (говоря языком этого сочинения) в России принципиально не отличается от «дискурса о Родине» в Германии или Франции [29] . Типологически это одно и то же; разница – в деталях. Изучать этот «дискурс» можно только исторически, то есть так, как Сандомирская попыталась сделать во второй части «Книги о Родине» (с оглядкой на Фуко) – но неудачно. Почему? Потому, что автор не понимает, что такое настоящий историзм.

29

Взявшись читать (и цитировать!) Барта, автору неплохо было бы внимательно перечесть его «Мифологии»: там, где про национализм и бифштекс с пивом.