Книжный вор
Шрифт:
Видимо, пока он был еще трезвым, Ганса пригласили на эстраду поиграть на аккордеоне. К случаю он заиграл печально известное «Мрачное воскресенье»[16] – венгерский гимн самоубийству, – и хотя пробудил ту грусть, которой знаменита эта песня, зал действительно встал на уши. Лизель представила, как это было, как звучало. Жующие рты. Пустые кружки в потеках пены. Мехи вздохнули, и песня кончилась. Люди захлопали. Их залитые пивом рты призывали Ганса обратно к стойке.
Когда
– Роза!
Это была не та дверь.
Фрау Хольцапфель это в восторг не привело.
– Schwein! Ты не туда пришел. – Она вбивала слова в замочную скважину. – Соседний дом, глупый ты свинух.
– Спасибо, фрау Хольцапфель.
– Сам знаешь, куда засунуть свое спасибо, засранец.
– Виноват?
– Давай иди домой.
– Спасибо, фрау Хольцапфель.
– Я что, не сказала тебе, что тебе сделать со своим спасибо?
– А сказали?
(Забавно, что можно сложить из разговора в подвале и сеанса чтения на кухне у вздорной старухи.)
– Исчезни наконец!
Когда Папа в нескором времени оказался дома, он направился не в кровать, а в комнату Лизель. Пьяно стоял в дверях и смотрел, как она спит. Лизель проснулась и немедленно подумала, что это Макс.
– Это ты? – спросила она.
– Нет, – ответил он. Он в точности знал, о чем она думает. – Это Папа.
Он попятился из комнаты, и Лизель услыхала его шаги на лестнице в подвал.
В гостиной вдохновенно храпела Роза.
Утром, около девяти, на кухне Лизель получила приказ от Розы:
– Дай-ка мне вон то ведро.
Роза наполнила ведро холодной водой и спустилась с ним в подвал. Лизель двинулась следом, тщетно пытаясь остановить ее.
– Мама, не надо!
– Не надо? – Роза бросила беглый взгляд на девочку. – Или я что-то пропустила, а, свинюха? Теперь ты тут распоряжаешься?
Обе замерли.
Девочка не издала ни звука.
– Я так и думала.
Они спустились и обнаружили Папу на спине, на разостланных холстинах. Он решил, что не достоин Максова матраса.
– Ну, давай посмотрим… – Роза подняла ведро. – Жив он или нет.
– Езус, Мария и Йозеф!
Мокрое пятно было овалом и протянулось от головы Ганса до середины груди. Волосы слиплись на сторону, и даже с ресниц капало.
– Это за что же?
– Старый пьянчуга!
– Езус…
Его одежда зловеще курилась. Похмелье было видно невооруженным глазом. Оно давило ему на плечи, лежало на них мешком мокрого цемента.
Роза перебросила ведро из левой руки в правую.
– И хорошо, что ты уходишь на войну, – заявила она. Выставила палец и не побоялась тряхнуть им. – Иначе я бы
Папа вытер с горла струйку воды.
– Вот и надо было?
– Надо, надо. – Роза полезла вверх по лестнице. – Не выйдешь через пять минут – получишь еще одно ведро.
Оставшись с Папой в подвале, Лизель принялась подтирать лужу холстиной.
Папа заговорил. Мокрой рукой он удержал девочку. Взял ее за локоть.
– Лизель? – Его лицо приникло к ней. – Как ты думаешь, он жив?
Лизель села.
Скрестила ноги.
Мокрая холстина подтекала ей на колено.
– Надеюсь, Пап.
Это казалось такой глупостью, таким очевидным ответом – но вариантов, похоже, было немного.
Чтобы сказать хоть что-нибудь осмысленное и отвлечь себя и Папу от дум о Максе, Лизель заставила себя присесть и сунула палец в лужицу на полу.
– Guten morgen, Папа.
В ответ Ганс ей подмигнул.
Но не как обычно. Тяжелее, неуклюже. После-Максово, похмельно. Потом он сел и рассказал ей про аккордеон прошлым вечером и про фрау Хольцапфель.
*** КУХНЯ: ЧАС ДНЯ ***
Два часа до прощанья:
– Не уезжай, Папа. Пожалуйста.
– Ее рука, сжимающая ложку, дрожит.
– Сначала Макс ушел. Если и ты уедешь, я не вынесу.
– В ответ похмельный мужчина вкапывает
локоть в стол и прикрывает правый глаз.
– Ты теперь наполовину женщина, Лизель.
– Ему хочется расплакаться, но он борется.
Он пройдет через это.
– Заботься о Маме, ладно?
– Девочка смогла лишь чуть заметно
кивнуть, соглашаясь.
– Да, Папа.
Он покинул Химмель-штрассе, прихватив свое похмелье и костюм.
Алекс Штайнер уезжал только через четыре дня. Он зашел к Хуберманам за час до того, как они отправились на вокзал, и пожелал Гансу всего хорошего. Пришла и семья Штайнеров. Все пожали Гансу руку. Барбара обняла его и поцеловала в обе щеки.
– Возвращайся живым.
– Ладно, Барбара. – И сказал он это с полной уверенностью. – Конечно, вернусь. – И даже умудрился посмеяться. – Это ж просто война, так? Одну я уже пережил.