Книжный вор
Шрифт:
– А, – сказала Лизель.
– Что есть на «а»?
Она улыбнулась:
– Apfel.
Папа записал слово большими буквами и нарисовал под ним кривобокое яблоко. Он был маляр, не художник. Закончив с яблоком, он поднял глаза и сказал.
– Теперь Б!
Они двигались по алфавиту, и глаза у Лизель распахивались все шире. В школе, в подготовительном классе, она занималась тем же, но теперь все было лучше. Лизель – единственная ученица, и вовсе не великанша. И здорово смотреть на Папину руку, которой он пишет слова и медленно
– Ну, давай, Лизель, – сказал Папа, когда у девочки дальше пошли трудности. – Слово на букву С. Это просто. Ты меня разочаровываешь.
Она не могла придумать.
– Ну же! – Папин шепот дразнил ее. – Подумай о Маме!
И тут слово шлепнуло ее по лицу, как оплеуха. Невольная усмешка.
– СВИНЮХА! – выкрикнула Лизель, Папа расхохотался и тут же стих.
– Ш-ш, давай потише! – Но он все равно похохотал, записал слово и дополнил очередным рисунком.
– Папа, – зашептала Лизель. – У меня нет глаз!
Ганс потрепал девочку по волосам. Она попалась на его удочку.
– С такой улыбкой, – сказал он, – тебе глаза и не нужны. – Обнял ее, потом снова посмотрел на картинку – и лицо у него было из теплого серебра. – Теперь Т.
Когда алфавит прошли и изучили с десяток раз, Папа потянулся и сказал.
– Хватит на сегодня?
– Еще несколько слов?
Но Папа был тверд:
– Хватит. Когда проснешься, я поиграю тебе на аккордеоне.
– Спасибо, Папа.
– Спокойно ночи. – Тихий односложный смешок. – Спокойной ночи, свинюшка.
– Спокойной ночи, Папа.
Папа встал, выключил свет, вернулся и сел на стул. В темноте Лизель не закрывала глаз. Она разглядывала слова.
ЗАПАХ ДРУЖБЫ
Уроки продолжались.
В следующие несколько недель начала лета полуночные занятия шли после каждого страшного пробуждения. Простыни намокали еще дважды, но Ганс Хуберман лишь повторял свои решительные прачечные маневры и садился за работу: читать, рисовать, произносить. Тихие слова громко звучали в предутренний час.
Однажды в четверг, в самом начале четвертого пополудни Мама велела Лизель собираться – помочь разнести стирку. У Папы же были другие мысли.
Он вошел на кухню и сказал:
– Прости, Мама, сегодня она с тобой не пойдет.
Мама не потрудилась даже поднять глаза от узла с бельем.
– Кто тебя спрашивает, засранец? Пошли, Лизель.
– Она читает, – сказал Папа. Он вручил Лизель преданную улыбку и подмигнул. – Со мной. Я ее учу. Мы пойдем к Амперу – вверх по течению, где я
Тут уж Роза не могла не обратить внимания.
Она опустила белье на стол и рьяно распалила в себе надлежащий цинизм.
– Что ты сказал?
– Мне кажется, ты меня слышала, Роза.
Мама рассмеялась:
– Да какой ты, к чертям, учитель? – Картонная ухмылка. Слова поддых. – Будто сам путем читать умеешь, свинух.
Кухня примолкла. Папа нанес ответный удар:
– Мы разнесем за тебя твою стирку.
– Ты, грязный… – Роза смолкла. Слова застряли у нее во рту, пока она обдумывала дело. – Возвращайтесь засветло.
– Мама, в темноте читать нельзя, – сказала Лизель.
– Что такое, свинюха?
– Ничего, Мама.
Папа усмехнулся и навел на Лизель палец.
– Книгу, наждачку, карандаш, – приказал он. – И аккордеон, – когда Лизель уже была за дверью. Вскоре они уже шагали по Химмель-штрассе – несли слова, музыку, стирку.
Пока дошли до фрау Диллер, несколько раз оборачивались посмотреть, стоит ли еще мама у калитки, следя за ними. Мама стояла. Один раз она крикнула:
– Лизель, держи мешок ровно! Не помни белье!
– Да, Мама!
Еще через несколько шагов:
– Лизель, ты тепло одета?!
– Что, Мам?
– Saumensch dreckiges, никогда ничего не слышишь! Ты тепло оделась?! К вечеру посвежеет!
За углом Папа наклонился завязать шнурок.
– Лизель, – попросил он, – не свернешь мне самокрутку?
Ничто бы не доставило Лизель большего удовольствия.
Когда разнесли белье, снова направились к реке Ампер, которая огибала город. Она катилась мимо, устремляясь к Дахау, концентрационному лагерю.
На реке был дощатый мост.
Не доходя моста метров тридцать, Лизель с Папой сели в траву – писали слова и вслух читали их, а когда начало темнеть, Ганс вынул аккордеон. Лизель смотрела на него и слушала, и все-таки не сразу заметила растерянность, написанную на его лице в тот вечер, пока он играл.
В нем была какая-то перемена. Легкий сдвиг.
Лизель замечала, но не осознавала этого до той поры, пока не сошлись все концы. Она не видела, что, играя, Папа что-то выискивает, потому что понятия не имела, что аккордеон Ганса Хубермана – это история. В скором будущем история эта прибудет на Химмель-штрассе, 33, в глухой предутренний час, со взъерошенными плечами и в дрожащей куртке. Она принесет чемоданчик, книгу и два вопроса. История. История после истории. История внутри истории.