Князь Феликс Юсупов. Мемуары
Шрифт:
– Разумеется, мадам. Ваши желания – для нас закон. Могу ли я, однако, спросить: платья какого фасона и кокошник какой эпохи?
– Насрать на эпоху. Хочу кокошник. И платья. Пятнадцать для себя, десять для дуры. Усвоил? Ну и все… До свиданья. Хорошо, говорю, что от красных сук удрал.
Она кивнула слугам, и те снова подхватили ее под руки и осторожно повели к выходу. Шествие замыкала благородная пигалица. Не успели они выйти, весь зал покатился со смеху. Посыпались вопросы, кто такая да откуда.
Несколько дней спустя Нона Калашникова привезла ей роскошный шитый золотом кокошник с драгоценными камнями и жемчугом. Приехала также главная
Подали шампанское Ноне с закройщицей. Потом гостьи предъявили кокошник. Мадам сказала, чтоб ей его надели. Нона надела и напомнила, что надо снять мерки. Мадам поднялась и вышла из лохани в чем мать родила и с кокошником на голове.
– Тьфу, жопа, – сказала она. – Валяйте, снимайте ваши мерки, только живо.
Кокошник ей так полюбился, что она уже не снимала его, выходила в нем даже на улицу. Что до платьев, пожелания ее узнать не удалось. Пришлось шить наугад.
Новой клиенткой я заинтересовался безумно. Такую грех пропустить! Узнал я, что по происхождению она египтянка. Первым браком была замужем за французом. Произвела скандал на скачках в Лоншане, явившись в гусарском мундире. После развода вышла за англичанина, теперешнего своего мужа. Имела в Париже несколько домов, в одном из которых на авеню Фридланд проживала, и прелестное поместье за городом. Говорили, деньгам и сумасбродствам ее нет предела. Пила она как извозчик. Супруг ее так же.
Вскоре мадам Хуби позвонила мне по телефону и пригласила на ужин. Я смело согласился. Приехав, я застал ее в постели в кокошнике, под горою роскошных шуб. В ногах сидели муж и баронша. На столике в изголовье стояли бесчисленные бутылки и стаканы. Не успел войти – устремилась на меня собачья свора. Собаки были всех пород и размеров. Они злобно лаяли, заглушая оравшее радио.
– Привет, Святая Русь! – прогудела мадам. – Давно хотела с тобой познакомиться. Потому и в заведенье твое явилась… Заведенье – дрянь… А ты ничего, не разбойник. А я думала, все русские – разбойники… Спляши-ка мне пляску с кинжалами. Эй, Тюрпешка, – позвала она кого-то, кого я даже и не заметил, – поди на кухню, принеси ножи… Живо!
Барон Тюрпен де ля Рошмуйль, он же секретарь хозяйки, сбегал и принес четыре кухонных ножа. Хозяйка требовала кавказский танец. Я отказывался, она, чтоб ободрить меня, велела принести граммофон и пластинки с фокстротом… Внезапно баронша, австриячка и, видимо, испанка, вскочила, закричала «Оле, оле!» и забила в ладоши. Мадам Хуби, муж мадам и секретарь последовали ее примеру. Собаки помогали яростным лаем. Это был настоящий сумасшедший дом. Но мне, по правде, понравилось. Сказалось, наверное, монголо-татарское происхождение. В общем, миг – и я сорвал пиджак, воротничок, галстук, схватил ножи и исполнил под фокстрот половецкую пляску!.. Ножи разлетелись во все стороны, разбили стекла на гравюрах. Чудом никого не убило.
Сплясав, угомонились. Я оделся. Осколки прислуга вымела. У постели госпожи сервировали ужин.
Австрийскую баронессу я у мадам Хуби более не встречал. Узнав, что баронесса глотает живьем золотых рыбок из аквариума, мадам Хуби прогнала ее.
Так началась моя дружба с мадам Хуби, и была она столь же необычна, сколь
ГЛАВА 8
1924-1925
Гнев Виденера – В Нью-Йорк на суд – Грубость выражений в зале заседаний – Дело в шляпе – Поездка на Корсику – Покупаем два дома в Кальви – Приветливость корсиканцев – Дело в суде проиграно – Большевики нашли наш московский тайник – Новые предприятия: ресторан «Мезонет» и проч. – Открытие филиала «Ирфе» в Туке, потом в Берлине и Лондоне – Фрогмор-коттедж – Панн Второй
В конце года узнал я, что Виденер накануне суда точно сорвался с цепи: рассвирепел и кроет меня площадной бранью. Новость расстроила. Брань и за тридевять земель – все одно брань. До сих пор на суде я присутствовать не собирался. Но на виденеровские оскорбления надо было ответить. Я телеграфировал своим нью-йоркским адвокатам, что приеду на открытие суда и дам показания самолично. Я понимал, что придется мне несладко. Ирину ехать на эти передряги я отговорил. Весной 1925 года отплыл я на «Мавритании» с людьми своими Мазировым и Макаровым.
В нью-йоркском порту репортеры и таможенники встретили меня как старого знакомого. Чиновники на таможне захохотали, когда сказал я, что сокровищ российской короны на сей раз с собой не везу.
Макаров восхищался небоскребами, но переносил их неважно: в лифтах его тошнило, и он карабкался пешком на пятнадцатый этаж, где мы жили.
Днем совещался я с адвокатами, вечером сидел в «Русском Орле».
Вера Смирнова не отходила от меня ни на шаг. Она опять взялась за старое и со скандалом ломилась в гостиницу по ночам в вечном цыганском наряде.
Для поправки своих денежных дел Вера попросила меня устроить ей концерт в каком-нибудь частном доме. Договорился я с одним молодым богатым американцем, владельцем особняка. Концерт был устроен у него. Вера покорила слушателей, но в перерыве куда-то исчезла. Публика расселась по местам, Веры нет. Из дома она не выходила, но и в доме ее не сыскать. Наконец я нашел ее. Она спала голой в хозяйской кровати. В несколько минут отдыха, данные ей, она приняла ванну и улеглась спать, думать не думая о концерте. В этом была вся Смирнова.
Суд начался в начале апреля и продолжался двадцать дней. В ходе трехдневной дачи показаний виденеровский адвокат вел себя крайне грубо. Он явно рассчитывал вывести меня из себя. Хладнокровие мое раздражило его еще более, а симпатия ко мне публики и вовсе взбесила. Вечером третьего дня судейские устроили в мою честь ужин.
Виденер имел жалкий вид. Говорил он плохо.
– Сострадали ли вы князю и русским эмигрантам вообще, предлагая за картины сто тысяч фунтов? – спросил его один из моих адвокатов, мистер Кларенс Шим.