Князь Михаил Вишневецкий

Крашевский Юзеф Игнаций

Любомирский смотрел и пожимал плечами:

— Ты устал, — сказал он королю с высокомерной фамильярностью.

— Нет, — ответил Михаил, — я угнетен каким-то предчувствием, тревогой, невыразимой тоской…

Оп заломил руки:

— Ни я ее, ни она меня никогда любить не будем, — начал он печально. — Она могла бы, конечно, остаться просто равнодушной, — сердца, ведь, нельзя насиловать, и я знаю, что она любит другого; но к несчастью возможно, что она захочет вымещать на мне, что судьба навязала ей меня.

— Это фантазия, — сказал Любомирский, — так же, как и пресловутый проект ее брака с Лотарингским — лишь сплетня. Напрасно ты раньше времени мучаешь себя выдуманными тобою же заботами.

Король вздохнул и, скрестив руки па

груди, стал ходить.

— Все это, может быть, и так, — сказал он, — называй фантазией, если хочешь, но я чувствую приближение новой грозы. Скажи мне, — в чем я провинился, что я должен нести такие кары? Ты ведь знаешь, что я страдаю.

— Ты провинился тем, мой брат и светлейший государь, — ответил Любомирский, стараясь перевести разговор на более веселый тон, — что хочешь всех разоружить добротою, укротить ласкою.

— Да я же пробовал следовать вашим советам, — перебил король, — ты сам знаешь, что несколько раз я выступал открыто и грозно. Ну, и в чем же это помогло? Только раздразнил их!

— Так как им было хорошо известно, что это исходило не от тебя, а от нас, и что это не могло длиться. Будь неумолимо строгим!

— Чему это поможет? — грустно улыбаясь, возразил король. — Примаса я не могу низложить, а жалоба на него Риму не поможет нисколько. Я не имею права отнять власти у гетмана. Они на это надеются и, пока живы — я и они, будет продолжаться борьба.

Любомирский промолчал.

Постучав в дверь, вошел придворный слуга.

— С чем приходишь? — спросил король.

— Императрица благополучно расположилась ночевать и наш вестовой прибыл доложить об этом. Кажется, что до завтра начнет и снег подтаивать, так как надвигается оттепель, — значит, наши возки пойдут легко, а дорогу уже очистил народ, согнанный с окрестностей.

Король кивнул в ответ головой и придворный вышел. Король долго простоял на одном месте, задумавшись.

— Когда меня провозгласили, — обратился он, наконец, к Любомирскому мрачным тоном, — у меня невольно сорвалось с языка: Transeat a me calix iste [80] !.. Теперь я в душе повторяю те же самые слова, но чашу жизни моей, преисполненную горечи, все-таки нужно испить до дна! Да будет Твоя воля!

80

Да минует меня чаша сия (по-латыни).

II

Иронией судьбы на следующий день, 27-го февраля, небо прояснилось; стало теплее, засияло солнце, как бы предсказывая появлением своим длинный ряд счастливых дней. Все видели в этом счастливую звезду новобрачных — благословение Божие. Даже король проснулся, хотя бледный и усталый, но немножко успокоенный, и старался примириться со своими скверными предчувствиями.

В монастыре и в городе с самого утра было большое оживление, и все те, которые должны были сопровождать короля, готовились к пышному отъезду.

Две с половиной тысячи вооруженной шляхты, разодетой со всей доступной ей пышностью, приветствовали на границе царицу-мать, сопровождавшую свою дочь, их будущую королеву, к нареченному супругу.

Кроме матери, королеву сопровождали тетки ее, Мария Анна Мантуанская и ее младшая сестра. Казалось, что родные со страхом расстаются с будущей королевой и стараются внушить ей мужество для принесения жертвы, которую кесарь Фердинанд III требовал от своей дочери. Ни для кого не было тайной, что Элеонора ехала, обливаясь горючими слезами, жалуясь на судьбу и возмущенная тем, чего требовала от нее политика отца. В продолжение всей дороги приходилось осушать ее слезы, утешать, успокаивать ласками расстроенную и одновременно возмущенную и озлобленную против будущего мужа молодую женщину.

Шептались об этом и окружающие короля, утешая себя тем, что время исцелит тоску, сблизит и примирит супругов. Преданный королю секретарь

и все те, которые заботились о соблюдении его королевского достоинства, все старались принять царицу и ее почетную свиту с истинно королевской пышностью. Старались показать во всем величии все богатства Речи Посполитой. Привезли из Кракова из сокровищниц королевских все, что могло скрасить прием и увеличить его пышность. Костел и комната, в которых должны были принимать гостей, разукрасили роскошными коврами с картинами Рафаэля и Джулио Романа, составлявшими драгоценнейшее наследство после Ягеллонов, каких не имелось ни в одной королевской сокровищнице. Серебро, разные драгоценности, роскошная посуда, редкостная и художественная чеканная работа по дорогим металлам дополняли обстановку ченстоховских пиршеств.

Весь кортеж, который должен был сопровождать короля, лошади и экипажи, все было подобрано самым тщательным образом.

Многочисленная свита, прибывшая с ним в Ченстохов свидетельствовала о богатстве Речи Посполитой; а подбор молодого рыцарства и почетнейших сановников представлял торжественную и роскошную картину. Казалось, что от парчи и драгоценностей, которыми были усыпаны оружие, упряжь лошадей, попоны, щиты, колчаны, сыпались ослепляющие золотые искры.

Кроме двух с половиной тысяч шляхты, провожавших принцессу Элеонору от границы до ночлега, а затем возвратившихся к королю, чтобы присоединиться к его свите, при Михаиле находилось еще 500 алебардников, одетых в роскошные королевские ливреи, и около двух тысяч шляхты одетых со всей пышностью королевской стражи. В восьмидесяти золотых и серебряных экипажах, обитых парчой и бархатом, ехали чиновники, сенаторы и королевский двор. До места, назначенного для встречи с принцессой, король ехал в роскошном экипаже, запряженном восьмью белыми лошадьми; три таких же экипажа были предназначены для будущей королевы и ее свиты. Стремянные и конюхи вели под уздцы необыкновенной красоты верховую лошадь, на которую король должен был пересесть для встречи нареченной. Он ехал задумчивый, бледный, молчаливый. Случилось так, что перед самым отъездом из Ченстохова он встретился в дверях с Еленой Зебжидовской, как раз пришедшей с другими дамами. Печальным взором они окинули друг друга и глаза их наполнились слезами. Михаил хотел было остановиться, чтобы поговорить с ней, но не решился, так как жестокие требования придворного этикета не позволяли ему к ней подойти.

Король ехал один в золотой карете, в дорогой собольей шубе с бриллиантовой застежкой, сиявшей крупными камнями.

Не доезжая до Хленхова, получили известие, что на проезжей дороге видны экипажи королевы. Кортеж остановили; королю подали верховую лошадь, на которой он, окруженный золотой молодежью, поехал впереди всех, чтобы приветствовать свою будущую жену… В тот момент, как королю подставляли золотое стремя, конь, на котором он должен был сесть, поскользнулся на таявшем снеге и упал на передние ноги; но в тот же миг быстро поднялся, так что лишь находившиеся вблизи заметили эту роковую примету.

Кортеж и экипажи, прибывшие с царицей не могли сравниться с королевскими, но в этом отсутствии украшения и блеска лежал отпечаток величественной простоты, недостававший кортежу короля.

В огромном экипаже помещались королева-мать, черты которой сохранили следы увядшей красоты, рядом с ней невеста короля. Элеонора, а против них сидели княгиня Мантуанская и молодая княжна, сестра Элеоноры.

Экипажи остановились около приготовленных шатров, дорога к которым была выстлана сукном, и здесь произошла первая торжественная встреча с приветствиями и выражениями благодарности. Будущие супруги взглянули друг на друга — ив этом взгляде определилось все их будущее. Даже волнение не помешало эрцгерцогине Элеоноре выказать во взгляде, которым она окинула будущего мужа, угрозу и отвращение. Ироническая улыбка заиграла на ее устах, а чудные глаза, покрасневшие от слез пронзили как стрелой Михаила, который, казалось, умолял о сострадании.