Князь Ночи

Бенцони Жюльетта

Когда возвратилась Годивелла, неся на блюде чашку и горшочек горячего молока, она обнаружила путешественницу крепко спящей в кресле, пока ее ботинки дымились перед камином. Служанка застыла в неподвижности, разглядывая гостью. Затем, поставив блюдо, подошла к старинному шкафу, с легким скрипом открыла дверцу – оттуда слегка пахнуло вербеной, – достала белую ночную сорочку, ткань которой чуть пожелтела на сгибах, и стала будить Гортензию, чтобы помочь ей раздеться. Это оказалось не столь легким делом – погрузившись в сон, та вовсе не собиралась возвращаться к действительности. Годивелле все же удалось отчасти пробудить девушку и заставить ее сделать

несколько глотков горячего молока. Затем освободила от дорожной одежды и облачила в ночную рубашку, которую сначала подержала перед огнем, и наконец почти что отнесла гостью на ее ложе.

Спустя краткое время, утопая в самой удобной, глубокой и мягкой постели с монументальной периной клубничного цвета, Гортензия позабыла о холоде, испытанных страхах и прежде всего о том, что ей совершенно неизвестно, какое будущее ей уготовано.

Глава III

Обитатели Лозарга

Солнце благородного матово-красного цвета всходило над холмистым горизонтом и становилось все ярче, поднимаясь среди облаков, скользивших с невероятной быстротой, словно скорбный накал дневного светила внушал им ужас.

Первый же сверкающий луч, как стрела, угодил Гортензии прямо в глаз и разбудил ее. Она некоторое время лежала недвижно, уютно устроившись под покрывалами и разглядывая балдахин из зеленого шелка, висевший над постелью. Меж тем тревожные воспоминания о предыдущем необычном вечере медленно всплывали из глубин памяти. Затем она повернула голову, чтобы окинуть взглядом комнату, которая отныне принадлежала ей.

К своему удивлению, она не обнаружила ничего необычного, разве что стены из голого камня. Дневной свет смягчал их суровость, слегка золотя серые глыбы. Кроме того, этот солнечный луч, о котором накануне нельзя было даже мечтать, без сомнения, служил добрым предзнаменованием… Гортензия села на кровати, потянулась, зевнула и убедилась, что за время сна ее вещи уже прибыли. Они были тщательно уложены в углу комнаты, и некто – без сомнения, Годивелла – раскрыл все баулы и сундуки.

Маленькие часы из золоченой бронзы, занимавшие центр каминной доски меж двух подсвечников из того же металла, пробили восемь, сообщая, что давно пора вставать. Именно это она, не медля, и сделала с тем большим удовольствием, что провидение – во плоти, но все же незримое – оставило у самой кровати голубые домашние туфли и халат, об отсутствии которых она так сожалела накануне.

Прежде всего она бросилась к узкой и глубокой амбразуре окна, теперь освещенного солнцем. Пейзаж, открывшийся ей, был поистине величественным. То, что она вчера приняла за холм, оказалось скалистым отрогом, на вершине которого покоился замок. Бурный поток, чей шум доносился до нее приглушенным шелестом трущегося шелка, огибал грозное обиталище почти с трех сторон, но верхушки высоких сосен, едва достигавших подножия замка, давали представление о глубине ущелья, по которому он тек. Никогда феодальные укрепления не были столь хорошо защищены: сама природа позаботилась о водяных рвах. Конечно, человек тоже постарался выстроить защитную стену, развалины которой, поросшие кустарником, кое-где еще виднелись.

Воздух был упоительно чист, и Гортензия открыла окно, чтобы вдохнуть его полной грудью. И вместе с ласковым солнечным теплом ей в лицо ударил целый букет живых запахов, весьма красноречиво свидетельствовавших о близком приходе весны. Самые красивые места на земле, как сказал волчий пастырь… Не вполне убежденная в этом, Гортензия уже подумывала, что

он вполне мог оказаться прав…

Она собиралась затворить окно, чтобы заняться своим туалетом, когда ее внимание привлекла совершенно непонятная картина: выскользнув из-за выступа одной из круглых башен, некое человеческое существо спешило к ущелью. По-видимому, то был мужчина, ибо из-под широкой овечьей шкуры, закутавшей верхнюю половину его фигуры, торчали две худые ноги, обутые в легкие башмаки, и их поступь была одновременно стремительной и неровной.

Тут она различила – в этом и таилась странность происходящего, – что неизвестный продвигался перебежками: от кустистого островка к купе берез, от них – к скоплению камней, и всякий раз затаивался, прежде чем продолжить путь к своей неведомой цели. При этом он часто оборачивался в сторону замка. Вне всякого сомнения, незнакомец совершал побег и опасался погони.

Гортензия убедилась в этом вполне, когда он наискосок пересек пространство около ее окна. Под полями старой, уже бесформенной шляпы она разглядела молодое безбородое лицо, бледное и болезненное, на котором, как две черные дыры, выделялись огромные глаза. Глаза человека, объятого ужасом…

Гортензия инстинктивно отступила на шаг, чтобы не умножать этот страх, ибо в поведении юноши было нечто, возбуждавшее такую жалость, что она тотчас приняла его сторону. Беглец явно боялся замка или кого-то в замке, между тем как сама Гортензия не была уверена, не следует ли опасаться здесь всех и каждого.

Повинуясь инстинкту, она быстро закрыла окно, заслышав за спиной легкое поскрипывание дверных петель, а затем обернулась. Годивелла с дымящимся ковшом в руках как раз входила в комнату.

Видя, что Гортензия уже на ногах, она удовлетворенно скривила губы, что при большом желании можно было принять за улыбку.

– Ах, вы пробудились, госпожа! Желаю здравствовать!..

– Доброе утро, Годивелла.

– Быстро одевайтесь и спускайтесь на кухню завтракать. Это в конце прихожей, по левую руку. Вам придется довольствоваться этим местом: со стола в большой зале уже давно убрано.

– Вы бы меня разбудили. В котором часу нужно спускаться к завтраку?

– К семи. Господин маркиз очень блюдет точность, но нынче утром он приказал позволить вам выспаться. И я принесла вам горячей воды! – прибавила она с нажимом, что подразумевало неслыханную роскошь. Это заставило Гортензию улыбнуться.

– Вам незачем так утруждать себя. В монастыре монахинь Сердца Иисусова мы признавали только холодную воду. Да и дома было так же. Моя мать заботилась, чтобы мои привычки, приобретенные в пансионе, не менялись, а гувернантка следовала ее приказаниям.

– У вас есть гувернантка? Почему же она не приехала с вами?

– У меня была гувернантка. Она исчезла, как видение, в тот день, когда…

Она умолкла, не в силах продолжить фразу, но Годивелла, обладавшая более тонкими чувствами, нежели могло показаться на первый взгляд, не стала ничего спрашивать. Она лишь сказала:

– Поторопитесь, госпожа. Господин маркиз желает показать вам замок, когда вы поедите.

– Тогда, пожалуй, я только выпью немного молока. И потом, Годивелла, не могли бы вы называть меня не «госпожа», а «мадемуазель Гортензия», как положено в обычных домах? Вам ведь известно мое имя?

– Известно, госпожа, но господин маркиз запрещает звать вас так. Ему это имя не нравится…

– Как я посмотрю, здесь меня не ожидает легкая жизнь, – вздохнула девушка. – В таком случае порешим, что я вам ничего не говорила…