Князь Серебряный

Толстой Алексей Константинович

— Давай его сюда, небось не уйдет! А вы, ребятушки, разложите-ка огоньку для допросу да приготовьте веревку аль, пожалуй, хоть чумбур [102] отрежь.

Митька встал. Из-под него поднялся здоровый детина; но, лишь только он обернулся лицом к разбойникам, все вскрикнули от удивления.

— Хлопко! — раздалося отовсюду, — да это Хлопко! Это он Хлопка притиснул вместо опричника.

Митька смотрел разиня рот.

Хлопко насилу дышал.

— Ишь, — проговорил наконец Митька, — так это я, должно быть, тебя придавил! Чаво ж ты молчал?

102

Чумбур (чембур) —

длинный повод для лошади.

— Где ж мне было говорить, коли ты у меня на горле сидел, тюлень этакий! Тьфу!

— Да чаво ж ты подвернулся?

— Чаво! чаво! Как ты, медведь, треснул коня по лбу, так седок-то на меня и свалился, а ты, болван, вместо чтобы на него, да на меня и сел, да и давай душить сдуру, знай обрадовался!

— Ишь! — сказал Митька, — вот што! — и почесал затылок.

Разбойники захохотали. Сам царевич улыбнулся. Хомяка нигде не могли найти.

— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!

— Ну, ребята, — продолжал Перстень, — собирайтесь оберегать его царскую милость. Вот ты, боярин, — сказал он, обращаясь к Серебряному, — ты бы сел на этого коня, а я себе, пожалуй, вот этого возьму. Тебе, дядя. Коршун, я чай, пешему будет сподручнее, а тебе, Митька, и подавно!

— Ничто! — сказал Митька, ухватясь за гриву одного коня, который от этого покачнулся на сторону, — и я сяду!

Он занес ногу в стремя, но, не могши попасть в него, взвалился на коня животом, проехал так несколько саженей рысью и наконец уже взобрался на седло.

— Эхва! — закричал он, болтая ногами и подкидывая локти.

Вся толпа двинулась из лесу, окружая царевича.

Когда показалось наконец поле, а вдали запестрела крыша Александровой слободы, Перстень остановился.

— Государь, — сказал он, соскакивая с коня, — вот твоя дорога, вон и Слобода видна. Не пристало нам доле с твоею царскою милостью оставаться. К тому ж там пыль по дороге встает; должно быть, идут ратные люди. Прости, государь, не взыщи; поневоле бог свел!

— Погоди, молодец! — сказал царевич, который, по миновании опасности, начал возвращаться к своим прежним приемам. — Погоди, молодец! Скажи-ка наперед, какого ты боярского рода, что золоченый зипун носишь?

— Государь, — ответил скромно Перстень, — много нас здесь, бояр без имени-прозвища, много князей без роду-племени. Носим, что бог послал!

— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватить да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!

— Спасибо на твоей ласке, государь, много тебе благодарствую; только не пришло еще мне время нести царю повинную. Тяжелы мои грехи перед богом; велики винности перед государем; вряд ли простит меня батюшка-царь, а хоча бы и простил, так не приходится бросать товарищей!

— Как? — сказал удивленный царевич, — ты не хочешь оставить воровства своего, когда я сам тебе мой упрос обещаю? Видно, грабить-то по дорогам прибыльнее, чем честно жить?

Перстень погладил черную бороду и лукавою усмешкой выказал два ряда ровных и белых зубов, от которых загорелое лицо его показалось еще смуглее.

— Государь! — сказал он, — на то щука в море, чтобы карась не дремал! Не привычен я ни к ратному строю, ни к торговому делу. Прости, государь; вон уж пыль сюда подвигается; пора назад; рыба ищет где поглубже, а наш брат — где место покрепче!

И Перстень исчез в кустах, уводя за собою коня. Разбойники один за другим

пропали меж деревьев, а царевич сам-друг с Серебряным поехали к Слободе и вскоре встретились с отрядом конницы, которую вел Борис Годунов.

Что делал царь во все это время? Послушаем, что говорит песня и как она выражает народные понятия того века.

Что возговорит грозный царь:"Ах вы гой еси, князья мои и бояре!Надевайте платье черное,Собирайтеся ко заутрене,Слушать по царевиче панихиду,Я всех вас, бояре, в котле сварю!"Все бояре испугалися,Надевали платье черное,Собиралися ко заутрене,Слушать по царевиче панихиду.Приехал Никита Романович,Нарядился в платье цветное,Привел с собой млада царевичаИ поставил за дверьми северны.Что возговорит грозный царь:"Ах ты гой еси, Никита Романович!Что в глаза ль ты мне насмехаешься?Как упала звезда поднебесная,Что угасла свеча воску ярого,Не стало у меня млада царевича!"Что возговорит Никита Романович:"Ах ты гой еси, надежа, православный царь!Мы не станем по царевиче панихиду петь,А станем мы петь молебен заздравный!"Он брал царевича за белу руку,Выводил из-за северных дверей.Что возговорит грозный царь:"Ты, Никита, Никита Романович!Еще чем мне тебя пожаловать?Или тебе полцарства дать?Или золотой казны сколько надобно?""Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!Не сули мне полцарства, ни золотой казны,Только дай мне злодея Скурлатова:Я сведу на то болото жидкое,Что на ту ли Лужу Поганую!"Что возговорит царь Иван Васильевич:"Еще вот тебе Малют-злодей,И делай с ним, что хочешь ты!"

Так гласит песня; но не так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев, в разные времена, пали жертвою царских подозрений. Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не принял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Пайдою [103] .

103

Малюта Скуратов был убит 1 января 1573 г. в Ливонскую войну, когда русские войска пытались взять г.Пайду (Вейсенштейн).

Как оправдался Малюта в клевете своей — мы не знаем.

Может быть, Иоанн, когда успокоилась встревоженная душа его, приписал поступок любимца обманутому усердию; может быть, не вполне отказался от подозрений на царевича. Как бы то ни было, Скуратов не только не потерял доверия царского, но с этой поры стал еще драгоценнее Иоанну. Доселе одна Русь ненавидела Малюту, теперь стал ненавидеть его и самый царевич; Иоанн был отныне единственною опорой Малюты. Общая ненависть ручалась царю за его верность.