Князь Тавриды
Шрифт:
— Пожалуйте смотреть… занятная работа, один благоприятель смастерил…
Открыв сундук, он показал Калисфении Фемистокловне хранившееся в нем разное белье и другие мелкие вещи.
— Видите, кроме тряпок, ничего нет, — говорил он, аккуратно вынимая содержимое и укладывая на кровать.
Сундук скоро опустел.
— Пусто? — спросил Степан Сидоров.
— Пусто, — отвечала гостья.
— Где же денежки?
— Не знаю.
В это время Степан Сидорович нажал пальцем дощечку. Раздался легкий треск,
Читатель знает, какие это были деньги.
— Ах! — сдержанно воскликнула Калисфения Фемистокловна и почти любовно посмотрела на обладателя искусно сделанной укладки.
Опытным взглядом она окинула пачки и поняла, что ее будущий жених не преувеличил цифры своего капитала.
— Неправда ли, хитрая штука? — сказал Сидорыч, снова нажимая какую-то дощечку.
Дно снова пришло в свое первоначальное положение.
— На что хитрее! — согласилась Калисфения Фемистокловна.
Содержимое сундука тем же порядком было в него уложено, он был заперт и снова вдвинут под кровать.
Степан Сидорыч отпер дверь. Они снова уселись к столу.
— Когда же вы наконец решите мою судьбу? — заговорил Степан Сидорович.
— Удивительно, какой вы нетерпеливый человек… — улыбнулась Калисфения Фемистокловна. — Вам все сейчас вынь да положь…
— Это вы напрасно, уж сколько времени я жду… два месяца…
— Два месяца, — захохотала она. — Это, по-вашему, много… Люди по годам ждут… Или я не стою, чтобы меня подождать.
Она взглянула на него исподлобья.
— Кто говорит, не стоите… Только вот не знаешь, дождешься ли.
— Ну что уж с вами делать, видно, надо перестать томить… дождетесь, дождетесь.
Он схватил ее руку и припал к ней пересохшими губами. Она не только не отнимала ее, но напротив, наклонилась к нему и обожгла ему щеку поцелуем. Он упал к ее ногам.
— Встаньте, встаньте, прислуга может войти, да и мне пора, засиделась.
— Куда же вы так скоро? — печально произнес он, поднимаясь с пола.
— Куда? Домой… приходите теперь вы ко мне… так и будем пока ходить друг к другу.
— И долго?
— Не долго…
Он помог ей одеться, сам отпер и запер за нею дверь, еще раз крепко расцеловав ее обе руки.
С этого дня Калисфения Фемистокловна действительно перестала томить своего поклонника.
День ото дня она делалась к нему все ласковее и ласковее, несколько раз даже позволила себя поцеловать и один раз сама ответила на поцелуй.
— Нашу сестру, бабу-дуру, долго ли оплести, — заметила она как бы в оправдание порыва своего увлечения, — лаской из нашей сестры веревки вить можно.
Степан Сидорович ходил положительно гоголем, не чувствуя под собою от радости ног.
Он даже как будто сделался выше ростом.
Наконец, в один прекрасный день Калисфения
Это случилось вскоре после того, как он показал ей свое купеческое свидетельство.
Счастливый жених бросился со всех ног хлопотать.
Прежде всего он полетел к князю, прося его и княгиню быть у него посажёнными отцом и матерью.
— На ком же ты женишься? — спросил князь.
— На Калисфении Фемистокловне Мазараки.
— На «гречанке»? — воскликнул Андрей Павлович, сделав удивленное лицо.
Он знал под этим прозвищем содержательницу кондитерской.
— Точно так-с, ваше сиятельство…
— Да ты, братец, сошел с ума?..
— Никак нет-с… У меня кое-какие деньжонки есть, в общее дело пустим… да кроме того полюбили мы очень друг друга.
— И она тебя?..
— Так точно…
— Ну, если так… Дай вам Бог счастья, кучу детей и куль червонцев… — пошутил князь. — Изволь, я благословлю.
Степан, по старой привычке, бросился в ноги Андрею Павловичу.
— Встань, ведь ты купец! — поднял его князь.
— Вашей милостью, ваше сиятельство, вашей милостью.
Княгиня тоже согласилась.
Последнее благословение немного было не по душе Степану Сидоровичу. Оно должно было пробудить в нем укоры совести, но прося князя, обойти княгиню было нельзя.
С своей стороны Калисфения Фемистокловна достала себе посажённых отца и мать тоже из высокопоставленных лиц Петербурга, а потом и шаферов для нее и для жениха, который не хотел брать из числа своего бывшего крепостного круга.
В числе приглашенных были и знакомые нам Аннушка с мужем.
Свадьба была сыграна с помпою.
Кондитерская была на этот день закрыта и вечером все помещение было предоставлено в распоряжение гостей, веселившихся до утра.
На другой день, как всегда бывает после праздника, наступили будни.
Жизнь кондитерской вошла в свою обычную колею.
Только для Степана Сидорова праздник продолжался.
Прошло уже около месяца, а он продолжал ходить в каком-то праздничном тумане. Планы о вступлении в дело ведения кондитерской, строенные им во время продолжительного сватовства за Калисфению Фемистокловну, рушились.
Он и не думал приниматься за дело.
Не потому, чтобы его кто-нибудь не допускал до дела, нет, он сам забыл о каком-либо деле, он ходил как в полусне, без мысли, без забот, весь отдавшись одной поглотившей его страсти, страсти к жене.
Он оказался «в греческом плену», как зло шутили над ним остряки — завсегдатаи кондитерской.
В ответ на эту шутку Степан Сидоров отвечал глупо-счастливой улыбкой.
Дни неслись. Утонченные ласки кончились, но прежнего положения относительно своей супруги вернуть было нельзя.