Князь во князьях

Бунин Иван Алексеевич

"Лукьян Степанов одиноко и величаво стоял среди двора, без шапки, в лиловой рубахе, опираясь на рогач. Невдалеке тихо сидел в ведре, забитый в него, закутанный в попонку, бледный ребенок в чепчике. Другой, в продранной на тугом животе рубашке, криво и старательно заносил полную ножку, взбираясь на каменное крыльцо амбара. А вокруг все было усеяно спящими: одной семьи у Лукьяна Степанова шестнадцать человек, да еще гости, кум с женой, приехали. Все ошалели, ослабели после обеда, повалились где попало и заснули. Один Лукьян Степанов не сдался:

был еще во хмелю, красен, но стоял бодро.

Когда Сева въехал во двор, Лукьян Степанов не спеша подошел, подал ему руку и осмотрел запотевшую под седлом кобылку.

– В Москву за песнями?
– спросил он с усмешкой.

Под навесом амбаров сидели на цепях овчарки. Он погрозил им. Возле них, в тени, крепко спал на спине кум, мужик с черной бородой. На солнце, в телеге- баба в зеленом платье и старший сын Лукьяна Степанова в атласной синей рубахе, в кованых сапогах, с выпущенными из-под голенищ каемками шерстяных чулок. Эти лежали ничком, обнявшись. Прочие спали прямо на траве. Бабы - прикрывшись от солнца фартуками.

– Яишинку? А?
– спросил Лукьян Степанов.

Сева, смеясь, отказался:

– Мы только что от завтрака.

– Ну, чайку?

– Право, не хочется. Да и на станцию боюсь опоздать.

– Значит, опять в Москву?

– Да... Пора. Я и так пропустил уже много уроков.

– Жисть вам!
– сказал Лукьян Степанов, как бы с завистью, но не скрывая и насмешки.
– Урков! А я вот тысяч на сорок имею, князь во князьях, а все сижу. В Киев и то не соберусь никак. А понужней твоих урков. Пойдем, дом покажу.

Возле дома, на рвани ватного одеяла, сушилось просо.

– Кш, пропасти на вас нету!
– сказал Лукьян Степанов, махнув рогачом на высоких худых цыплят, бегавших по просу, и поднялся на крыльцо, вошел в сени, делившие дом на две половины. Полов в сенях еще не настилали: навалены были тут рассыпавшиеся колеса, рассохшиеся кадушки, кирпичи, известка. В отворенные двери глядели пустые комнатки, кафельные печки, медные отдушники, стены в голубеньких обоях.

Сева спросил, оглядываясь:

– А что же вы его не доделываете?

– Это кого? Дом-то?

– Да.

– Капиталу, брат, не хватает. Это ведь у тебя одна забота - урки учить, задачи решать да диктовку гнать.

– Нет, без шуток? И не доделываете и не переходите. Ведь вы, говорят, под шалашом, в землянке живете?

– Она землянка, а лучше всякой избы, - сказал Лукьян Степанов.
– А не перехожу, это правда. Третий год не перехожу, оттого и не доделываю. Не в капитале, понятно, дело. Дай ребятенки подойдут, выровняются.

– Какие ребятенки?

– А внуки. Их у меня числа нет. Пусти-ка их! Живо все шпалеры обдерут.

В задней комнате, в зале, как назвал ее Лукьян Степанов, сидела на полу босая баба, миловидная, очень смирная на вид, и рубила косарем зеленую траву.

– Это кому же?
– спросил Сева.

– Свиньям кушанье готовит, - сказал Лукьян Степанов. Пойдем. Тут жарко.

– А я все-таки

избу вашу хотел бы посмотреть.

– И в избу сведу.

Под громадным, черным от старости шалашом толстый потолок из бревен покрывал громадную землянку. Спустились вниз по земляным стертым ступенькам. Внизу было мрачно, темно свет проходил только в два крошечных окошечка под самым потолком. Сева увидал нары человек на двадцать, опять-таки заваленные старьем - попонами, лотками, ошметками лаптей, люльками; оглядел рассевшуюся кирпичную печь, полати, стол, занимавший чуть не половину избы, щербатые чугуны на мокром земляном полу возле печки, - в них, в воде с золой, выпаривались портки и рубахи.

– Но это ужасно!
– сказал он смеясь.
– Как же вы тут живете! Ведь вас шестнадцать человек. И целую зиму спите все вместе...

– Ничего тут нету ужасного, - сказал Лукьян Степанов, что-то внимательно оглядывая под печкой, и вдруг махнул рогачом: из-под печки, раздувая золу, вылетел больной облезлый голубь.
– Ничего тут нету, братец ты мой, ужасного. Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить. Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидавай... Мы, брат, люди земляные.

– Но сыро, должно быть, ужасно?

– Наладил! Сыро, это правда, дюже сыро. Пойдем, свою охоту покажу.

"Охота" Лукьяна Степанова, его знаменитые на всю округу чернопегие битюги помещались в особом дворе, в каменной, крытой тесом пристройке к новому дому. Отомкнули замки на высоких тесовых воротах, вошли в уютный квадрат из денников и амбарчиков с крылечками и маленькими железными дверками.

– Вот буду жить в новом доме, проснусь так-то ночью, гляну, ан мне из залу все и видно, - сказал Лукьян Степанов, показывая на окошечко, глядевшее из дома во двор.
– Понял? Умно придумано? Истинно, как Адам в раю живу! Истинно, князь во князьях!

Глаза его стали блестеть. Денники тоже были на замках. Отмыкая их, он распахивал дверь, смело шел прямо к заду лошади, оглаживал его и шел к голове.

– Ты не ходи, не ходи!
– кричал он из денника.
– На порожке стой. Насмерть убьет! Меня только одного подпушают...

Страшные траурные лошади вздрагивали всей кожей, шарахались, храпели, косили огненными глазами. Гривы у них были черные, густые, чуть не до земли. Раскормлены они были на удивление, до желобов на спинах и крупах.

– А? Что? Каково?
– глухо кричал Лукьян Степанов из темноты.
– Видал? А то Москва-а... Боле ста лет в нашем роду этот самый завод, такой масти ни у кого во всей губернии нету. Стану помирать, накажу цельную тройку запречь в самую первую телегу, - тройкой гроб помчат!

Потом, нагнувшись, переступил порог денничка, где стояла ладная жемчужная кобылка.

– А это моя любимица! Земчужная лошадка называется. У, матушка! Любишь? Любишь?
– Любит, чтоб ей носик чесать, страсть любит, - сказал он с восторгом, оборачиваясь к гостю.