Князь. Записки стукача
Шрифт:
Когда выходил из кареты, увидел, как из подъезда дома огромный детина в черном пальто и котелке (конечно, переодетый филер) вывел молодого человека. К ним тотчас подошел еще один в таком же пальто и котелке. Быстро, молча, легкими шлепками он прошелся по карманам молодого человека – искали револьвер, но, видно, не нашли. Все так же молча начали заталкивать его в карету…
Он упирался, громко, скандально возмущался:
– Да что же это такое?! Я просто зашел в квартиру к знакомому. Вы ответите, господа! Никому
И вдруг с неожиданною силою оттолкнул детину и бросился наутек.
Но тотчас дорогу перегородили еще двое в котелках. Толкнули несчастного обратно – к детине. И тот, играючи, весело схватил его, и все они вместе ловко подсадили его, точнее, швырнули в экипаж. Вся сцена длилась несколько мгновений.
Будто почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову… В окне я увидел Федора Михайловича. Он смотрел на улицу… И тотчас задернул занавеску.
Я поднялся по знакомой лестнице. Один из сопровождавших молодого человека – тот самый детина – вернулся в дом, обогнал меня. И заглянул в лицо.
Потом остановился, как бы приглашая меня обогнать себя… Я обогнал и подошел к знакомой двери, обитой обшарпанной клеенкой, позвонил. Дверь открыла Аня. Я вошел. И через мгновение услышал стук другой двери на лестничной площадке…
Я тотчас сообразил. Значит, в квартире напротив, где жил Баранников, забрали молодого человека! И теперь, видно, устроили новую засаду. Детина думал, что я тоже иду туда, и оттого так любезно меня пропустил. Но если засада в квартире Баранникова, значит, Баранникова тоже взяли!
Аня что-то говорила, но я, занятый своими мыслями, не сразу понял… Она повторила всю историю. Оказывается, Федор Михайлович, как всегда, работал ночью, и у него упала вставка с пером. Он, чтобы достать ее, поднял слишком тяжелый стул. У него порвалась артерия, пошла кровь горлом… Утром ему было нехорошо, но он встал, позавтракал, потом даже работал… А буквально несколько минут назад у него опять пошла кровь – весь подбородок был в крови…
– Аня! – послышался его голос.
Она убежала… Вернулась испуганная.
– Я виновата, что стронула вас из дома. Мы врача искали, хотела с вами посоветоваться, но, слава Богу, уже нашли. В другой раз приходите, миленький, – и прошептала: – Боюсь, припадок будет!
Я спустился по лестнице. Но прежде чем уехать, зашел к дворнику.
Тихон сидел в дворницкой и, как всегда, играл на гитаре.
– Никак к Федору Михайловичу ходили?
– Неудачно, болен он.
– Вестимо. За священником, говорят, думали послать. Потом отменили… Вроде лучше стало…
– Говорят, в соседней с ним квартире кого-то арестовали?
– А вам на что?
Вопрос требовал разъяснений. И разъяснение
– Шантрапа этот жилец… Голубей кормил, с иголочки одевался, но что-то натворил. Арестовали болезного… А вместо него вчера ночью в квартиру пришли с обыском. Шумели… Видать, и вашего потревожили – вот и заболел к утру…
И только в этот миг я сообразил: ночью во время обыска и пошла кровь горлом у моего родственника…
В дверь постучали.
– Эй, Тихон! – раздалось за дверью.
Он показал мне, чтоб я ушел в спальню. Оттуда я услышал:
– Чаю принесешь, ситник и колбасы. – И стук захлопнувшейся двери.
Я вышел из спальни.
– Не ушли. Снова в засаде сидят – на мою голову. Одного уже взяли, да мало им. Ты чай им носи, а они за услугу даже не заплатят, тоже господа липовые!
Я заплатил за полицейский чай…
– Ну какие это деньги! Я вам такие вещи выкладываю… – Он вопросительно посмотрел на меня. Глаза просили большей поддержки. И он ее получил.
Если бы я знал тогда, что и арестованный Баранников, и задержанный в его квартире молодой человек, и будущая смерть моего великого родственника… связаны со мной!
Всего этого я не знал, но некая сила тянула меня выведать побольше подробностей об этих арестах… Из дома родственника я поехал к Кириллову.
Каково же было изумление, когда я понял, что всеведающий Кириллов ровным счетом ничего не знает. Услышав от меня, что в доме Достоевского забрали человека, он… побледнел!
И наскоро простился со мной.
В газетах печатались бюллетени о болезни Федора Михайловича.
На третий день пришел камердинер, принес записку от Ани: «Федор Михайлович кончается».
Буквы растеклись – плакала.
Я поднялся по полутемной лестнице. Площадка перед дверью – в грязи от многих ног, заходивших в эти дни в квартиру. Знакомая дверь с вытертой клеенкой и золотой табличкой «Ф. М. Достоевский». Дверь была не заперта, прикрыта. Запах лекарств… Я осторожно отворил ее…
Он лежал в кабинете. Вокруг постели в маленькой комнатке было многолюдно – Анна Григорьевна, дети, её старушка мать (они троюродные сестры с моей матерью), ещё двое каких-то неизвестных мне мужчин… Доктор сидел на стуле у его постели.
Он лежал одетый, голова на подушке была запрокинута. У кровати на столике горела лампа. Свет освещал совершенно безжизненное белое лицо и пятно крови на подбородке. Глаза были закрыты. Он находился в забытьи. Дышал судорожно, с каким-то хрипом сквозь раскрывшиеся губы. И вдруг… что-то изменилось. В следующее мгновение я понял: наступила тишина… Он больше не хрипел, он молчал…