Княжич Олекса. Сказ первый
Шрифт:
— Хоть и суров он внешне, сколь долго его знаю, — сказал Мстислав, — но своих птенцов он любит. Не всякий князь так отблагодарит за сыновей! И, ежели Ярослав уже ждёт отпрысков, то немедля снаряжу их в путь да отправлю Переяславль под охраной!
Дав дюжину ратников, крепких и откормленных коней для всего отряда, да необходимого запасу в дорогу, смоленский князь простился с княжатами. Александру, полюбившемуся Мстиславу, перед самой дорогой князь подарил кривой кинжал украшенный самоцветами. Княжичи вновь отправились в путь. Впереди была дорога по Днепру и Волаге, покрывшихся крепким льдом,
3. Анчуткина чащоба
Лес, подступавший к узкой тропе темными отвесными стенами, блестел под лучами холодного зимнего солнца — голые ветви деревьев и неказистые пучки кустарников, торчащие из снега, были покрыты инеем. Снег трещал под копытами коней. Пар густой струей вырывался из лошадиных ноздрей и оседал на морду, отчего казалось, что конские морды кто-то посеребрил. Отряд двигался молча — было слишком холодно, чтобы говорить, и люди ограничивались лишь необходимыми словами, которые выкрикивали, приспуская теплую повязку с лица. Лютый мороз никому не давал спуску: ни крепким и закалённым воинам, ни княжичам, ни старику Даниле. Холод превращал верхние одежды в негнущиеся панцири, сковывающие движения, а нижние одеяния насквозь промокали от пота.
До родного Переяславля оставалось немного: день пути, так как они свернули с торговой дороги и шли для быстроты не вдоль речушек, а густым лесом — по крестьянской тропе, соединяющей лесные деревеньки с Переяславлем.
Впереди, вынырнув из поворота, появились черные избушки, усыпавшие несколько ближних холмов. В селении слышался лай собак, а над избушками в безветрие зависло облако пахнущего березой дыма, лениво поднимавшегося из печных труб. Зрелище это обрадовало путников. Этот день вскорости должен был склониться к вечеру, и нужно было задуматься о ночлеге.
Федор Данилыч кликнул какого-то мужика с заледеневшей бородой, тащившего на горбатой спине связку хворостины:
— Э-эй, мужик! Как место это зовётся?
— Нет у этого места имени! Живём мы здесь и никак не зовёмся, — ответил мужик, не упустив оглядеть ни княжьего кормильца, ни других ратников.
— А следующее селенье далеко?
— Далеко! — крякнул мужик и почесал голову под завшивым и рваным собачьим треухом. — До вечеру не доберетесь, а ежели дальше сейчас двинетесь, ночевать в анчуткиной чащобе будете!
— Какая еще анчуткина чащоба? О чём толкуешь?
— Да туды! — мужик махнул рукой в сторону, куда уходила тропа, погружаясь в заснеженный лесной бор. — Лес этот у нас анчуткиной чащобой зовётся, нечистая сила, стало быть, там водится. Ночью бесы с нежитью поганой хороводы водют, песни поют, а ежели путника какого поймают, то кровь людскую пьют!
Федор Данилыч переглянулся с Мусудом.
— Хватит о бесах! — отмахнулся татарин. — Укажи-ка нам избу побогаче да подобротнее для княжичей!
— Какие богачи! Мы все здесь беднее мышей лесных, — снова крякнул мужик, но, увидев недобрый блеск в глазах княжеских ратников, всё же указал на несколько домов.
Оставив мужика в покое, отряд двинулся к указанным избам. Селеньице и впрямь было бедным и захудалым, но пышущие жаром печки и полати для отдыха нашлись. Загнав коней в покосившиеся хлева и сараи, дружинники задали им корма из тех запасов, что взяли в Смоленске,
— И сами-то после похлебаете, — добавил татарин, пожалев семью, принявшую их на ночлег: муж с женою ходили в ветхих одеждах, а дети и вовсе бегали по избе в гнилых тряпках; лица у всех угрюмые и худые, видно не раз приходилось голод терпеть. Баба, смекнув, что остатками приготовленной пищи она сможет накормить своих четырех отпрысков, согнала их всех один угол, дабы не мешали княжичам, и радостно засуетилась у большой, грубо сложенной печи.
Пока готовилась еда в печке, княжичи сидели молча — в последние дни они не ссорились меж собою, отчасти из-за того, что жизнь их стала неспокойна, и надобно было держаться крепко вместе. Старший брат водил носом по воздуху и облизывался, чуя запах рыбной похлёбки и жирной каши на сале. Александр разглядывал при неверном свете лучин шушукающихся напротив крестьянских детей — трех чумазых мальчиков и худую девочку с белесыми вихрами. Она, поглядывая исподлобья на княжича, застенчиво улыбалась. Александру хотелось подойти к ним, но гордость не позволяла. Данила сидел на лавке, подставив спину к горячей печной стене и громко храпел.
Хозяйка подала на стол и княжата с Данилой, которого не без труда растолкали, сели трапёзничать. После, Фёдор, уставший с пути, плотно поев, сразу же увалился на полати, укрылся бараньей шкурой, и заснул. Захрапел на лавке у печи и Данила, а рядом с ним и Федор Данилыч. Александру спать не хотелось; устроившись на своем ложе он понаблюдал, как бедная семья доедает то, что осталось после их трапезы, потом заскучал. На глаза ему попался Мусуд, пристроившийся на лавке у двери и жующий сухарь.
— Мусуд, поди сюда! — позвал княжич татарина. Когда Мусуд пересел на полати рядом с Александром, тот сказал требовательно: — Скучно, Мусуд и сон не идёт! Ты богат на россказни, потешь меня, не то с тоски взвою!
— Чем же тебя потешить? — хмыкнул Мусуд, погладив черную с проседью бороду. — Про героев заморских да богатырей былинных? Тебе это и Данила-книжник сказывает.
— Тогда о своём сказывай, этого Данила уж точно не знает, — ответил Александр. — А я послушаю.
— О себе? — Мусуд устремил свои черные глаза куда-то. — Трудно это сказывать да и путано очень.
— Говори!
— Эх, какой! Ну лады, расскажу. Родился я на реке Волаге, близ Хвалынского моря, отец мой торговым человеком был — судёнышко держал, торговал товарами разными: мехами, коврами, шерстью, возил персам мёд да воск, ну а старшие мои братья с ним плавали. Как я подрос — отец и меня стал брать с собой вподмогу. И вот однажды у персидских берегов налетели на нас ушкуйники лихие, побили людей отцовских и отняли у нас и товар и лодку. Отца разбойники повесили, а нас — сыновей его — привезли на арабский базар, где невольниками торговали. Там, на базаре этом, глядели люди на нас, как на скот, ну а затем меня разлучили с братьями… Купили меня люди с черными повязками на лицах, одели мешок на голову, забросили на борзого коня и поскакали неведомо куда.