Княжий пир
Шрифт:
– Что за племя? – поинтересовался он. – Печенеги или торки?
Она фыркнула громче:
– Что эти жалкие народы?.. Я из племени великих потрясателей вселенной – античей!
Он пробормотал:
– О печенегах слышал, о берендеях, торках, черных клобуках… Даже о каких-то ромеях, хоть и не видел пока… Видать, та вселенная, которую вы трясли, не больше одеяла?
Она вскочила, глаза метнули молнию. Залешанин мирно хрустел поджаренным хлебцем. Капли мясного сока запеклись коричневыми каплями, желудок подпрыгивал как пес, на лету хватая падающие крохи.
Мальчишка
– Мое племя, – сказала она с холодной надменностью, – ведет начало из тьмы веков… Из нашего племени выплескивались разные племена, дававшие начало великим народам. К примеру, когда-то этими землями владели гунны, тоже одно из наших племен. Великий Аттила был античем, как и… впрочем, если ты знаешь только своего коня и свое странное оружие, откуда тебе знать деяния великих предков?.. Кстати, почему у тебя не благородный меч, а палица простолюдина?.. А, понимаю… Прикидываешься простым, чтобы потом посмеяться над доверчивыми, что не могут понять, как же простой мужик сумеет совершить подвиги… Я слышала о таких батырах. Ты батыр, да?
Залешанин раскрыл рот, не зная, что ответить, как вдруг над головами раздался жуткий скрипучий крик:
– Батыр, да!.. Батыр!.. Там все батыри!.. Хоть забор подпирай!.. Батыр на батыре!!!
Петька раскачивался на ветке, перевешивал то зад, то не в меру тяжелый клюв. Дочь кагана отшатнулась в испуге и удивлении. Ее красивые глаза полезли на лоб Оглянулась непонимающе на Залешанина, снова перевела восторженный взор на птицу:
– Какой удивительный!.. Это с вами?
– Это с нами, – согласился Залешанин. – А что?
– Какое чудо! Откуда?
– Да так, – ответил Залешанин неопределенно. – Живут себе как воробьи. На всех деревьях галдят. В мусорных кучах гребутся… С древними мудрецами… вот как с тобой…
В ее глазах были недоверие и восторг. Красные отблески огня плясали на юном лице, глаза оставались в тени, выглядели пугающе загадочными. За спиной сгустилась ночь, а над головой звездные россыпи становились ярче, наливались острой силой. Мальчишка клевал носом, вздрагивал, виновато улыбался. Пора на ночь, понял Залешанин. Только как этой… Ночи хоть короткие, но холодные. Под одним плащом не больно укроешься.
Он подбросил в костер хвороста, взметнувшееся пламя с усилием отодвинуло плотную тьму еще на шажок. Девушка следила за ним смеющимися глазами. Улыбка на детском личике была по-женски понимающей. Залешанин, чувствуя себя глупо, отыскал в седельном мешке плащ, что на случай непогоды, вернулся:
– Эй, Зяблик!.. Ложись, укрою.
Мальчишка вздрогнул, просыпаясь, возразил сонно:
– С нами женщина. Ей отдай…
– Она такая же женщина, как ты мужчина, – возразил Залешанин. – Вдвоем укроетесь. Мелкие вы какие-то… Ты понятно, но, видать, и античи голодают…
Ночь он сидел у костра, кому-то ж надо
Совсем близко провыл волк, Залешанин на всякий случай швырнул в огонь хвороста больше, за спиной послышался шорох убегающего зверя. Ночные твари спешат, рыщут, летние ночи коротки…
Он с неудовольствием косился на бледную полоску рассвета. Не так уж и коротки. Можно бы и побыстрее. А то раньше только ляжешь, как проклятый петух орет во всю луженую глотку…
Он вздохнул, глаза в который раз помимо воли повернулись в ту сторону, где под плащом скорчились дочь кагана и мальчишка. И не боится, мелькнула мысль. Я же вор! А на ней злата больше, чем на попе Иване.
Она зевнула, сладко потянулась, как котенок выгибая спину, отчего ее крупная грудь едва не прорвала тонкую ткань, искоса взглянула на Залешанина. Вид у нее был не выспавшийся, чуточку разочарованный, будто всю ночь дежурила на казачьей заставе, ожидая нападения, а враг… ну, пусть не враг, а супротивник, не явился. Залешанин поспешно отвел взгляд. Она слегка улыбнулась, в глазах было странное выражение:
– Какой ты… благородный!
– Я? – удивился Залешанин.
– Ну да. Даже не попытался… ну, с этими вашими мужскими штучками…
– Штучками? – не понял он.
– Штучкой, – поправилась она. – Я, конечно же, отбивалась бы, пригрозила бы, может быть, даже царапалась бы… хотя нет, это слишком, но потом все же… Однако ты явил благородство, о котором поют менджнуны, но так редко встречается в жизни!
– Ага, – согласился Залешанин. Он звучно высморкался, попеременно зажимая большим пальцем то правую ноздрю, то левую, вытер рукавом нос. Чего-чего, а благородства на нем, как на шелудивом вшей. – Зяблик, что у тебя есть перекусить?
Мальчишка встрепенулся сонно:
– Да все то же. Хлеба малость, мяса остатки…
– Живем, – обрадовался Залешанин. – Давай, дочь кагана, уплетай за обе щеки! Дома, наверное, лопаешь только сало с медом?
– Мы сало не едим, – огрызнулась она.
– Бедные, значит, – понял он. – Да, это не гунны… Даже не печенеги! У тех сало есть почти всегда. Такие кабаны ходят… Морды – во!
Она к мясу и остаткам хлеба не притронулась, Залешанин и Зяблик проглотили с такой скоростью, что рядом оплошал бы и окунь, хватающий хитрого червяка, Зяблик собрал крошки на листок и ссыпал в рот:
– Хлеб беречь надо.
– Надо, – согласился Залешанин. Он поднялся. – Пора в дорогу.
– Я оседлаю, – подхватился Зяблик.
– Собирай мешок, – распорядился Залешанин.
Дочь кагана надменно наблюдала, как он споро взнуздал и оседлал коня, потом на ее лице проступило слабое удивление, а когда он вспрыгнул в седло, вовсе сменилось беспокойством:
– Ты… что?
– Еду, – ответил Залешанин бодро. – Делы, делы…
Она оглянулась в сторону своего коня, тот мирно пасся на краю поляны. Никто его и не подумал седлать, готовить в дорогу.