Княжий удел
Шрифт:
И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.
— Скажу… князь Дмитрий Юрьевич великого княжения Московского просил… у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть…
— Чего еще желал Шемяка?! — орал Иннокентий в самое ухо страдальца. — Чего хотел?!
— Просил у Ачисана убить… великого князя в Орде. — Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога — Дубенский дернулся еще раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое еще несколько минут назад было сильным.
— Помер, поди, — безразлично
Иннокентий не заметил, что подошел монах. Ряса на нем была ветхая, через ее прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнес:
— Христианин ведь… Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоем и в землю уложим.
Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошел к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришел на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.
Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свел их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.
— Спас ты меня, Господи… теперь убереги от ненависти.
Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.
Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в еще одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: «Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!»
Ночь показалась Василию особенно зловещей — предтечей к еще большей беде.
Но когда Василий повернулся, рынды признали в нем прежнего великого князя — посуровело его лицо.
— Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.
Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым? Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:
— Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?
Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.
Утренняя служба была ранехонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решетка.
Дружина уже выстроилась в колонны и
— С Богом! Домой пора!
Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.
— Кто такие?! — грозно окликнул въезжавших вратник.
И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:
— Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он еще тебе!
— Мать честная! — охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощения, заговорил: — Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. — И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: — Мало ли!
— Ладно, — смилостивился Прошка. — Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!
Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария — в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно носком сапожка искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.
— Пустите меня, — запротестовала матушка, — дайте же мне к сыну подойти.
Боярыни послушно отступили в сторону, и Софья, обретя свободу, сделала самостоятельно шаг к Василию Васильевичу.
Сколько же раз он представлял эту встречу. Вспоминал Василий и дом-дворец, снилась Мария, но особенно щемила сердце дума о матушке, он видел ее лицо: белый лоб, прорезанный морщинками, немного заостренный нос, круглый подбородок. Наверное, для дворни и бояр матушка была строгой, но Василий знал ее ласковой и всегда все прощающей.
— Василек!.. Вернулся… — Великая княгиня прижалась к груди сына, и Василий, позабыв о боли, гладил пальцами-обрубками ее состарившееся лицо. Сейчас он был не великим князем Московским, а мальчишкой, которому, для того чтобы укрыться от беды, нужно прикосновение ласковых материнских рук.
И, стараясь не задерживать взгляда на страшных ранах сына, великая княгиня утешала:
— Ничего, Василек, ничего! Все образуется, заступится за нас Господь. Главное, ты с нами. Иди… женушку обними, истосковалась она без тебя.
Хоть нелегка была любовь Василия, хоть и будоражила иной раз память о той первой, незабываемой ночке, проведенной с дочерью боярина Всеволжского, но думал князь о Марии всегда с теплотой. Хрупка женка, а вот сумела родить двух сыновей. Обнял Василий великую княгиню за плечи и тут же устыдился своей слабости — бояре ведь рядом!
— В дом иди… иди, Мария. Мне еще с боярами поздороваться нужно. Здравствуйте, бояре-государи, — произнес князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.