Княжий воин

Крюков Виктор Васильевич

Роман, как смог, изложил свою "легенду": единственное, что он помнит из своего прошлого, что родителей его убили тати-разбойники на киевской дороге. Сам он уцелел чудом: оглушили дубиной, отчего, наверное, потерял память и речь. Кем были его родители, где жили и были ли родственники - ничего не помнит. Еще помнит, что его зовут Романом.

– Знамо дело, - рассудил Людота, а с ним и вся кузнецкая слобода.
– Вон в летошний год Вакулу-гончара ошеломили кистенем, так он тоже забыл, как его звать-величать, и молвит невразумительно.

– А имя у тебя княжье, - решил кузнец.
–

Не по чину. Будешь Ромша...

...Ответить на вопрос знаемого кметя* Роман не успел - на верхнее крыльцо княжьих хором вышел посадников отрок и, перегнувшись через перила, крикнул:

– Ромша, Людоты-кузнеца приемыш, посадник княжий кличет тебя к себе.

Внутри пахло разморенным от печного тепла деревом и ароматными травами. Окна цветного стекла отбрасывали на выскобленный деревянный пол веселые пятна.

Посадник - еще не старый, но уже седобородый человек - сидел в кресле, искусно сработанном из одного куска дерева. Людота расположился напротив на резной скамье, неуютно чувствуя себя на боярской мебели.

Роман остановился у порога, почтительно поклонился посаднику. Тот по-доброму улыбаясь, рассматривал его. Наконец заговорил:

– Благодетель твой Людота просит у меня разрешения передать тебе, как сыну его, все секреты ремесла, коим он владеет изряднее других. По твоему разумению, отрок, нет ли препятствия в этом? Согласен ли быть восприемником княжьего человека Людоты?

– Почту это за великую честь, - ответил Роман, невольно подстраиваясь под манеру собеседника.

Посадник одобрительно кивнул.

– Грамоте отрок обучен?
– спросил он у Людоты. Тот отрицательно мотнул головой.

– Ну да ладно, обучим - не поздно еще, - сказал посадник и встал с кресла, давая понять, что разговор окончен:

В просторных сенях они столкнулись с человеком в волчьей безрукавке.

– А не хочешь ли сына своего названного по воинской стезе пустить?
– спросил он у кузнеца, обращаясь к нему, как к давнему знакомому.
– Может статься, и получится что из парня.

– И так навоюется, - не очень дружелюбно проворчал Людота:

Хотя Людота был большаком и слово его в кузнечной слободе звучало веско, но взаимоотношения со слободичами наладились у Романа не сразу. Уважая Людоту, те помалкивали, но недовольство и опаска были очевидны. В семье кузнеца все было в порядке, но стоило Роману выйти за ворота - не просидишь же весь век во дворе - так сразу же вокруг него образовывалась пустота: бабы поспешно окликали малышей, оказавшихся рядом с Романом, старики потихоньку сплевывали вслед и крестились. Даже сверстники сторонились его, прекращая игры и переходя в другое место, подальше от непонятного им пришлого человека. Ну еще бы: без роду-племени, как изгой*, да к тому ж безъязыкий - так и жди подвоха. Будь в ту пору в слободе хворь какая, или падеж скота - свалили бы на Романа: Одним словом, положение у нового жителя кузнечной слободы в первое время было неприятным.

– Это бабка Кокора народ баламутит, - вздыхала Марфа.
– Носит же земля такую мезгириху* черную, прости Господи.

Бабка Кокора была человеком необычным. Жила в покосившейся избушке: два сына

как ушли воевать лет двадцать назад, так и сгинули. Перебивалась репищем, грибами, ягодами. А еще травами и заговорами лечила всю слободу - и не только ее. Роды принимала, скотине помогала, сглаз снимала и присуху всякую - человек в обществе полезный. Но не дай Бог слово против нее сказать или чем рассердить - со свету сживет. Заглаза, а иной раз по пьяному делу и в лицо называли ее ведьмой, что она обидным не считала. При этом бабка Кокора была набожна, строго соблюдала посты, не пропускала церковных служб. Сгорбленная и высохшая, в померклой* полумонашеской одежде, с неизменной сучковатой клюкой-шалапугой* бабка была одним из творцов общественного мнения слободы. Старики говорили, что смолоду была она красавица писаная, остались от той поры одни глаза пронзительной синевы, так и не выгоревшие за долгие тяжкие годы....

Как сложилось бы у Романа со слободичами - Бог весть - но помог случай. Однажды к Людоте с заказом пришел из города поп - отец Федор. Крепкий, немалого роста старик с седеющей, разметавшейся по широкой груди бородой, с посохом, напоминавшим дубину.

– В Бога христианского веруешь ли, отрок?
– спросил он у открывшего ему калитку Романа, вперив в него пронзительный взгляд.

Роман молча - тогда еще "немой" - вытащил из ворота рубахи крест и перекрестился по старому обряду - двумя перстами.

– Так почему ж в церкву глаз не кажешь?
– поп повысил и без того рокотавший голос.

От Людоты отцу Федору понадобился крест, против обычного массивнее, килограмма три весом и на прочной цепи: - За грехи свои тяжкие сам я себе наказание определил, - объяснил он кузнецу.
– Да и от татей ночных отбиваться сподручно не одним словом Божьим.

Людота рассказал отцу Федору о Романе и смиренно попросил совета.

– А ты окрести его заново, - подсказал священник.
– Он хоть с крестом, а жизни своей не помнит. А в божатки* возьми бабку Кокору - не посмеет отказать.

Зловредная старуха чуть языка не лишилась, когда Людота попросил ее быть крестной матерью Романа. Но потом согласилась. Крестил отец Федор чинно и громогласно, перед тем переговорив с Кокорой. А крестным стал Людота.

На следующий день с утра Людота с Романом пришли к новой родственнице - поправить протекающую крышу, укрепить подгнивший забор. Да мало ли дел в хозяйстве, столько лет не ведавшем мужской руки. Бабка строго и недоверчиво наблюдала за работой мужиков, сидя на ветхом пороге. Суровость ее померкла, она пригорюнилась, подперев голову иссохшим кулачком.

– На младшего моего похож, - глубокий голос старухи не соответствовал её тщедушному телосложению. Не по годам легко поднялась, ушла в избу, застучала горшками.

– Угощенье готовит, - Людота подмигнул Роману.

И правда. Старуха вышла, поклонилась трудникам:

– Не откажите отобедать.

В избе все было пропитано запахами трав и корений. Пучками висели они по стенам, торчали из берестяных коробов. Бабка выставила на стол все, что имела в небогатом запасе. Охотно отхлебнула принесенного Людотой пива. Помягчела, разговорилась, вспомнила Киев, откуда ее, девку-сироту, увез в Курск давно погибший муж: