Княжна Джаваха
Шрифт:
— Косы девушки… шальвары мальчика… ай да джигит! — кричала она, не стесняясь, между бешеными приступами хохота.
Мы с отцом не могли не улыбнуться, смотря на эту веселую и живую дикарку.
— Перестань, Бэлла! — строго прикрикнул дед, видя, что старая княгиня начинает краснеть от приступа досады и сам виновник этого смеха не знает, куда деться от смущения.
Смех прекратился, но Бэлла долго не могла успокоиться. Много позднее, с возрастающим хохотом, говорила мне:
— Я думала, это кукла… а он живой, настоящий… Джигитом
И мы обе, и тетка и племянница, полные веселья и жизненного задора, умирали со смеху.
— Знаешь, зачем я приехала? джанночка, светик мой! — говорила мне она, увлекая меня на наше любимое место — под ветви густолиственной чинары, и быстро продолжала, не дожидаясь моего ответа: — Ведь Бэлла, не простая Бэлла, Бэлла счастливая… под хорошей звездой родилась… Бэлла замуж идет за узденя… за богатого… всего много будет… и табун будет… и стадо будет… и золото… все!
— Бэллочка! — воскликнула я в ужасе, — ты замуж! Да ведь ты маленькая!
— Маленькая!.. — засмеялась она неудержимым смехом. — Так что ж? Мне лет много… Еще весна… и еще весна… и еще… три весны и еще… и Бэлла-старуха… и никто не женится на Бэлле… даже самый старый пастух…
— Да как же, Бэллочка, я-то? — чуть не с плачем вырвалось у меня.
— У-у, глупая джанночка! Ты моя подруга будешь, самая близкая… Сестра будешь… На свадьбе моей лезгинку плясать будешь. У-у, красавица моя, лань быстроглазая! душечка!
И она опять целовала меня крепко и восторгалась мною с живостью и горячностью ее азиатской натуры.
Мне ужасно странным казалось, что крошка-Бэлла, семнадцатилетняя девушка, подруга моих детских игр, сорванец и веселая шалунья, выходит замуж. Я боялась лишиться моей бойкой черноглазой подруги, но желание присутствовать на ее свадьбе, плясать удалую лезгинку, которую я исполняла в совершенстве, а главное — возможность уехать на несколько дней в горы, где я не была ни разу со дня смерти деды и где меня видели в последний раз маленьким шестилетним ребенком — вот что меня обрадовало! И, не отдавая себе отчета в том — будет ли или не будет счастлива Бэлла, захваченная мыслью о предстоящих мне удовольствиях, я запрыгала и закружилась, хлопая в ладоши, вокруг моей хорошенькой приятельницы.
— Ай, Бэлла, ты княгиня будешь… настоящая княгиня! Ваше сиятельство…
И мы снова обнимались и хохотали, приводя бабушку в негодование нашими дикими проявлениями восторга.
— А когда же мы поедем? — приставала я к отцу за обедом, лукаво переглядываясь с сидящей против меня Бэллой.
— Завтра я отпущу вас с Юлико… Дедушка Магомет, — обратился отец к своему тестю, — ты возьмешь с собою маленького княжича?
— В доме старого Магомета рады гостям! — ласково ответил мой дед. — А разве княгиня побрезгует моим гостеприимством?
Но бабушка с любезной благодарностью отклонила предложение.
— Стара я уже для таких поездок, — сказала она, — а Юлико пусть едет, — добавила она милостиво. — Только я не отпущу его без старой Анны. А ты, Георгий,
Но у отца были постоянные занятия. Войска перебирались в лагерь, и он не мог отлучиться надолго от своего полка.
— Я пришлю тебе мой подарок, Бэлла, — ласково обратился отец к затуманившейся на минуту свояченице.
Они были большими друзьями, и молодой горянке очень хотелось видеть его на своей свадьбе.
Напоминание о подарке, однако, живо прогнало печаль с ее милого личика, и она уже громко смеялась и, хлопая в ладоши, рассказывала, какая она будет знатная, богатая узденьша.
— Барбалэ, на заре мы уезжаем… Прощай! — кричала я, с шумом распахивая дверь каморки Барбалэ, — уезжаем все, деда, Бэлла, Анна, я и Юлико.
— Анна? и она уезжает? — встрепенулась моя старушка.
— И Анна! и Анна! Ты можешь одна подавать на стол твоему князю, печь лобии [19] и мариновать персики. Анна уезжает, радуйся, моя Барбалэ!
19
Лобии — любимое грузинское кушанье.
И возвестив любимой служанке столь радостную для нее весть, я уже мчалась дальше по следам Бэллы, крича во все горло: «Завтра на заре мы уезжаем».
— Михако, миленький, ты хорошенечко присматривай за Шалым, — упрашивала я нашего денщика. — Пожалуйста, Михако.
— Будьте покойны, княжна, — успокаивал он меня, гладя лоснящуюся спину моего вороного.
— Я уезжаю завтра с дедой, — обратилась я к Родам, тщательно разглаживавшей кружевные воротнички Юлико. — Прощай, Родам, я уезжаю надолго.
Нельзя сказать, чтобы девушка приняла с особенной печалью эту новость.
Вечером того же дня я, уходя спать, завернула в кабинет отца. Он лежал на тахте со своей неизменной трубкой в зубах.
— Папа! — тихо сказала я, — завтра мы уезжаем. Ты прости мне, папа, мои стычки с Юлико, но я его так ненавижу!
— За что, Нина? — спросил отец.
— Ах, не знаю, право… — ответила я. — Кажется, за все, за важность, за чванство, за трусость… ну, словом, за все, за все.
— И ты думаешь, мне это приятно, девочка? — И в голосе моего отца послышались непривычные для моего уха нотки грусти.
— Папочка, — пылко вырвалось у меня, — я знаю, я — дурная, злая девчонка, но зачем они приехали! Без них было так хорошо!
— Тише! что ты, глупенькая! — и отец зажал мне рот рукою, которую я покрыла горячими, бурными поцелуями.
— Ну, что мне делать с тобою, буйная ты моя, непобедная головушка? — улыбнулся как-то грустно отец и добавил тихо: — Там-то, в гостях, веди себя, по крайней мере, хорошенько. Я спрошу по приезде дедушку.
— О, да! — убежденно вырвалось у меня, — я обещаю тебе это, отец! — И поцеловав его еще раз, я птичкой выпорхнула из комнаты.