Княжна Тараканова
Шрифт:
Это сочинение перекликалось с другой ходившей «между простым народом в употреблении» песней, в которой уже Екатерина горько жаловалась на «мужа законнова»:
Что гуляет мой сердечной друг Со любимой своей фрейлиной, С Лизаветою Воронцовою… Что хотят они меня срубить, сгубить {128}.Но уже в июле 1762 года на похоронах императора секретарь французского посольства Беранже (ему вторил голландский дипломат Мейнерцгаген) отметил «грустное выражение на лицах» и предположил: «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью» {129}. Никчёмный император превращался в традиционный образ доброго царя. А отношение к императрице-женщине было также традиционное: сомнительных достоинств «баба» ничем
В октябре 1763 года бывалый кляузник, украинский сотник Фёдор Крыса в письме на имя генерал-прокурора А. И. Глебова сообщил, что, по его сведениям, Пётр III не только жив, но якобы уже послал неверной супруге «подарок» — платок и табакерку {131}. Так через год с небольшим после отречения и гибели император «воскрес» в народном сознании. Уже в 1764 году о нём как о живом стали говорить солдаты столичного гарнизона, а вскоре появился и первый из известных нам самозваных «Петров III» — Николай Колченко {132}.
Прусский посланник Гольц и французский дипломат Беранже уже в 1762 году отмечали оппозицию стремительному выдвижению Григория Орлова и его братьев: против бывшего лидера интриговали недавние друзья и сторонники. Так, в дни коронационных торжеств возникло дело поручиков Петра Хрущова и Семёна Гурьева, намеревавшихся посадить на престол «Иванушку» (Иоанна Антоновича). Вся их инициатива ограничилась «матерной бранью» в адрес императрицы и похвальбой в «велием пьянстве». Но власти отреагировали серьёзно: виновные были «ошельмованы», лишены дворянства и отправлены на Камчатку.
Предполагаемый «марьяж» — брак Екатерины II и Григория Орлова — вызвал сопротивление вельмож и спровоцировал другое известное «гвардейское» следственное дело камер-юнкера Ф. Хитрово и его друзей, измайловских офицеров братьев Рославлевых и М. Ласунского — главных героев переворота 28 июня 1762 года. «Орловы раздражили нас своей гордостью», — заявляли недовольные офицеры и выражали намерение убить выскочек, а Екатерину выдать замуж за кого-нибудь из братьев заточённого Иоанна Антоновича [14] {133} . Дело было решено тихо и без суда: виновные отправлены в ссылку.
14
У низложенного Елизаветой Петровной Иоанна Антоновича (1740–1764) были сёстры Екатерина (1741–1807) и Елизавета (1743–1782) и братья Пётр (1745–1798) и Алексей (1746–1787), жившие с отцом в ссылке в Холмогорах; после его смерти в 1774 году все члены Брауншвейгского семейства были вывезены в датский городок Хорсенс, где получали от русского правительства пожизненную пенсию в восемь тысяч рублей на каждого.
Ещё раньше в Казань был сослан Преображенский майор Василий Пассек, о поведении которого было приказано докладывать лично Панину {134}. В деревни поехали «титулярный юнкер» Воейков и поручик Пётр Савельев, «разглашавшие» настолько «непристойные слова», что их не рискнули доверить даже протоколам следствия: дело было сожжено {135}.
В марте 1763 года началось расследование дела ростовского митрополита Арсения Мацеевича. В служилой среде эта история истолковывалась порой самым фантастическим образом: сержант Ингерманландского полка Иван Пятков верил в «спасение» Петра III и полагал, что ростовский архиерей расстрижен «за то, что его фальшиво погребал».
Гвардейцы, конечно, не сомневались в гибели Петра III; его образ отныне «ушёл в народ», где воскресал неоднократно на протяжении всего екатерининского царствования. Но в полках продолжалось брожение; с языка не сходило имя, казалось бы, давно забытого узника Иоанна Антоновича. Гольц и его французский и голландский коллеги подметили, что недовольные «чернь и солдаты» обращались к имени заточённого императора. О том же свидетельствуют и дела Тайной экспедиции.
В мае того же года преображенец Михаил Кругликов пожаловался друзьям из Конной гвардии: «Нас де 500 человек, другую ночь не спим». Неожиданный вызов сослуживцев на дежурство с боевыми патронами солдат расценил так: «Не будет ли ещё какой экстры», — после чего загулял. Допросившие его Панин и Глебов доложили императрице, что в такой взрывоопасной ситуации даже обычное «безмерное пьянство» опасно, поскольку «малейшее движение может возбудить к большому калабротству». Екатерина в особой записке попросила следователей: «Однако при наказанье оного служивого прикажите, хотя Шишковскому (Шешковскому [15] . —
15
Степан Иванович Шешковский— обер-секретарь и фактический руководитель повседневной деятельности Тайной экспедиции Сената. (Прим. авт.)
Другой семёновец, сержант Василий Дубровский, вместе с офицером-артиллеристом Василием Бороздиным и отставным капитаном Василием Быкиным обсуждали вопрос о «революции» более серьёзно. По опыту 1741 года Дубровский предлагал занять денег на переворот у шведского посла [16] ; предполагалось усыпить гарнизон Шлиссельбурга, освободить Иоанна Антоновича и увезти его «за границу к родне». Екатерине же и наследнику сержант намеревался «в кушанье дать» отраву — например растворённый в пиве опиум. Третий же собеседник подошёл к делу наиболее прагматично: бедный отставник рассчитывал выманить у шведского дипломата 50 тысяч рублей и… отбыть в Париж. Но посланник тоже помнил исторический урок и платить отказался, поскольку Елизавета по воцарении нисколько не помогла Швеции {138} . Справедливости ради надо заметить, что гвардейцы занимались не только «политикой». В сентябре того же 1763 года военный суд рассматривал дело семёновского солдата Ивана Паутова, который прямо на карауле в новом Летнем дворце украл из кабинета императрицы денежный мешок с тысячей рублей, за что и был повешен {139} .)
16
В 1741 году Елизавета Петровна раздавала гвардейцам, возведшим её на престол, денежные награды из средств, взятых в долг у французского посла маркиза де Шетарди.
Тем же летом кирасир Яков Белов сокрушался: «Матушка де государыня жалует одну гвардию, а нас забывает; другие де полки хотят уж отказатца». Старый Преображенский солдат Яков Голоушин жаловался: «Нас де армейские салдаты как сабаки сожрать хотят; не без штурмы де будет, вить де Иван Антонович жив». Сам гвардеец и его сослуживцы сочувствовали шлиссельбургскому узнику и даже жалели о свергнутом Петре III: «Бывшей государь был милостив и многих из ссылки свободил, да и Иван де Антонович выпустил было на волю; да и нам при нём хорошо было» {140}.
Доносы и репрессии оказались не в состоянии пресечь «толки» в полках, на основании которых возникло не менее двадцати дел. Только из одного Преображенского полка в 1763 году были исключены за «продерзости» 17 солдат {141}. Гвардейцы осуждали возвышение Орловых, а вместе с ним и возможность нового переворота: «Не будет ли у нас штурмы на Петров день? Государыня идёт за Орлова и отдаёт ему престол» {142}. «Што ето за великой барин? — возмущался в марте 1764 года семёновский солдат Василий Петелин. — Ему можно тотчас голову сломить! Мы сломили голову и императору; мы вольны, и государыня в наших руках. Ей де года не царствовать, и будет де у нас государем Иван Антонович». Гренадеры-измайловцы Михаил Коровин и его друзья категорично заявляли: Орлов «хочет быть принцом, а мы и прочие етова не хотим» {143}.
В апреле 1764 года, когда было объявлено о предстоящем путешествии Екатерины в Прибалтику, гренадеры-преображенцы обсуждали это событие: «Врят де быть походу; может де статься не хуже тово, что с третьим императором зделалось». А измайловцы отпускали в адрес государыни «скоромные непристойные слова» и считали возможным её свержение: «Всё триотца да мниотца, конечно де будет такая ж, как прежде, тревога». Следователи В. И. Суворов и А. А. Вяземский убедились, что подобные разговоры были широко распространены, и даже просили у императрицы разрешения прекратить допросы, так как найти «точного разсевателя» вредных толков было невозможно {144}. О ходивших по столице слухах насчёт грядущих беспорядков писал и английский посол Бекингем {145}.