Княжна Тараканова
Шрифт:
«Слёзы мои препятствуют продолжать далее», — пыталась узница разжалобить князя, но всё же нашла в себе силы, чтобы перечислить имена людей, якобы оставшихся в её детских воспоминаниях: «Вот список лиц, которых, сколько помню, я видела в моём детстве. Когда мне было шесть лет, меня послали в Лион, мы проехали через страну, которую г. Поэн имел в своём управлении; мы отправились в Лион, где я осталась от пяти до шести месяцев, за мной приехали и снова отвезли в Киль. Г. Шмидт давал мне уроки в математике, других учителей нет нужды называть, только он знал домашние секреты. Г. барон Штерн с своей женой и сестрой; г. Шуман, купец в Данциге, который платил за моё содержание в Киле, вот лица, к которым надобно обратиться, я не знаю ничего вернее этого» {215}.
Казалось бы, наконец-то забрезжил свет в конце тоннеля: названы
Письмо к императрице по форме было более жалостливым, чем первое, столь возмутившее Екатерину: «Находясь при конце жизни, вырываюся из рук смерти, дабы повергнуть свой плачевный жребий пред стопами вашего императорского величества». Самозванка молила о снисхождении — но по-прежнему настаивала на своей невиновности, просила, пусть и «на коленях», о личной встрече с государыней и даже надеялась посвятить «остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и вашей службе» {216}.
Итак, больная и как будто уже осознавшая если не вину, то, по крайней мере, серьёзность своего положения узница по-прежнему «дерзила». Едва ли она делала это намеренно; скорее всего, она была просто не способна изменить давно и прочно усвоенный тон, который позволял ей блистать в обществе и чувствовать себя на равных с сильными мира сего.
В ответ можно было бы ожидать новых раскатов монаршей грозы. Но к тому времени Екатерина II успела не только благополучно родить дочь, но и отпраздновать успешное окончание войны с турками.
Дипломаты были поражены великолепием, свидетельствующим о силе страны, выдержавшей шесть лет изнурительной войны и народное восстание. Императорский указ повелел «внутреннее возмущение, происшедшее от донского казака Емельки Пугачёва, предать вечному забвению и глубокому молчанию».
Москвичи долго помнили, как на Ходынском поле «с большими затеями… построены были разные крепости и города с турецкими названиями: где был театр, где зала для обеда, другая бальная, разные беседки и галереи. Торжество начиналось с утра и продолжалось весь день до поздней ночи, несколько дней сряду, с неделю, что ли. Все постройки были сделаны на турецкий лад, с разными вычурами: башни, каланчи и высокие столбы, как при мечетях, и чего-чего, говорят, не было. Были построены триумфальные ворота, и граф Румянцев [23] имел торжественный въезд на золотой колеснице, наподобие римских. Тут были на поле ярмарки, базары на восточный манер, кофейные дома, даровой обед и угощение кому угодно, театральные представления, канатные плясуны. Места для зрителей были устроены на подмостьях в виде кораблей с мачтами, с парусами; и это в разных местах, которые названы именами морей: где Чёрное, где Азовское и т. п. Императрица и великий князь с супругой каждый день бывали и подолгу оставались на этом празднике» {217} .
23
Пётр Александрович Румянцев(1725–1796) — государственный деятель, граф, генерал-фельдмаршал, командующий армией во время Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, после её победного окончания получивший право именоваться Румянцевым-Задунайским.
Для государыни и знатных персон приготовлен был обеденный стол, а для народа приготовлено щедрое угощение: «…на площади поставлены были на амбонах четыре жареных вола с набором при них живности, хлебов и прочего, покрыты разных цветов камкою наподобие шатров; на средине же подведён был фонтан с напитками вокруг, сделаны были круговые и крашенные тридцать качелей. <…> В полдня в двенадцатом часу трижды выпалено из пушек, то народ бросился к волам, рвали, друг друга подавляючи; смешно было со стороны смотреть. Из фонтана, бьющего в вышину, жаждущие старались достать в шляпы, друг друга толкали, даже падали в ящик, содержащий в себе напитки, бродили почти по пояс, и иной,
Отпраздновав победу над внешними и внутренними неприятелями, императрица как будто стала несколько спокойнее относиться к происходившему в Петропавловской крепости следствию по делу самозванки. К тому же в августе 1775 года она занималась разбором нашумевшей любовной истории «о генерал-поручике графе Петре Апраксине, увёзшем дочь графа Разумовского». Генерал, отсидевший полгода в крепости за роман с фрейлиной графиней Елизаветой Разумовской, которая ждала от него ребёнка, был намерен любой ценой завладеть своим «предметом», а прежнюю жену отправить в монастырь. Гнев Екатерины был вызван тем, что Апраксин, несмотря на запрещение встречаться с дамой сердца, по выходе из крепости тайно обвенчался с ней в одной из подмосковных церквей, когда вся Москва отмечала военный триумф. Отец «опозоренной» фрейлины, Кирилл Григорьевич Разумовский, был взбешён, отрёкся от дочери и хотел отправить её в монастырь. Екатерина приказала изловить беглецов, Апраксина арестовать и запереть на покаяние в монастыре, а новобрачную вернуть отцу, но не постригать против её воли. После нескольких лет наказания за своеволие влюблённых простили, граф-тесть помирился с графом-зятем и чета влюблённых познала-таки семейное счастье.
Может быть, под влиянием этой романтической истории императрица отчасти переменила свой взгляд на гордую преступницу. 25 июля 1775 года она написала Голицыну, что ожидать от той раскаяния невозможно, но и утверждаемые ею «враки» недостойны внимания следствия. А потому можно предложить заключённой «сделку»: объявить ей, что она «должна по правосудию вечно предана быть темнице», однако может получить разрешение обвенчаться с влюблённым Доманским по любому «закону, в котором она окажется», и свободу в подарок при условии, что согласится открыть свою истинную «самозванскую историю» и «прямой свой род». Если бы означенная особа не захотела этого брака, то могла бы после освобождения уехать «для решения дела с известным принцем» — её прежним женихом Филиппом Фердинандом Лимбург-Штирумским. Впрочем, государыня могла предполагать скорую смерть преступницы; в таком случае её освобождение оказывалось не только благородным, но и безвредным делом. Вероятно, императрица сочла, что чиновники Тайной экспедиции не обладают даром убеждения, достаточным для того, чтобы склонить барышню к принятию такого решения. Другим отправленным в тот же день письмом она рекомендовала «усовещать» самозванку через духовника, если та считает себя православной {219}.
Буквально на следующий день и генерал-прокурор А. А. Вяземский прислал Голицыну маленькое письмо: «Её императорское величество высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Её величество чрез английского посланника уведомилась, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, а како посланным указом велено допустить к ней пастора, то сие обстоятельство к обличению её, конечно, послужит, и ваше сиятельство можете к опровержению её явной лжи употребить в пользу, и что откроется, её императорскому величеству донесть изволите» {220}.
Князь действовал не спеша. 6 августа доложил: узница пожелала видеть священника греческого исповедания, и он уже было нашёл для увещевательной миссии владевшего французским и немецким языками иеродьякона из Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Следователь сообщил узнице о её «пражском» происхождении. Казалось, после этого упорство самозванки было сломлено и она готова была, наконец, рассказать правду о своей жизни. «Она, — доносил Голицын Екатерине II, — колеблясь несколько в мыслях, уверила меня с видом довольно уверительным, что она, имея ко мне совершенную доверенность и надеясь на мою помощь, конечно, откроет о себе самую истину с тем только, чтобы сие дело известно было одному мне…» Заключённая потребовала письменные принадлежности… Но процесс сочинения очередного послания был прерван таким тяжёлым приступом болезни, «что она не только писать, но и говорить с нуждой не могла» {221}.