Княжна
Шрифт:
— А мой сын?
— Помолчи. Невозможно смертному обойти судьбу, назначенную еще до рождения. Ты решила забежать вперед, но, сделав круг и изранив ноги, снова вернулась на свою тропу. Ты тут, с сестрой своей Хаидэ, нет с тобой Исмы, но есть бродяга-певец. Если бы ты не ушла в гнилые болота, знай: все равно стала бы первой красавицей племени, это твоя судьба. Всегда была бы рядом с Хаидэ: это — твоя судьба. И этот, что вздыхает за твоей спиной, оберегая, вроде ты несмышленый младенец, а он отец —
— А мой сын? — закричала Ахатта, протягивая руки, и в голосе ее зазвенела ярость.
Цез усмехнулась.
— Малоумие и нетерпение — тоже твоя судьба, женщина. Чтобы твоя царственная сестра, несущая бремя мужской власти, видела, к чему приводит страсть, если в ней нет разума и мало сердца. Ты — страсть. И твои крики «мой сын, мой сын» — нашептаны страстью, а не любовью. Но я могу болтать до утра, а услышишь ты только одно. Так бери же свою кость и глодай ее до свершения будущего.
Она подошла к Ахатте вплотную и, возвышаясь над ней, тоже высокой, сказала размеренным голосом:
— Твой сын. Только с ним твоя страсть схожа с любовью. Но все равно — если отыщешь мальчика, ты убьешь его собой. Он будет умирать в мучениях, и чем сильнее и пламенней ты будешь стремиться его оберечь, тем мучительнее станет его смерть. Но этого не случится.
— Я убью своего сына? — Ахатта попятилась, споткнулась и почти упала на руки певца. Вырвалась, прижимая ладони к лицу.
— Потому что я люблю его?
— Так, — согласилась старуха, — но ты не сможешь добраться до мальчика. Не судьба. Убегай, рой землю, пробираясь кротом, лети птицей, — всегда жизнь повернется так, чтоб отбросить тебя назад, не давая приблизиться. Так в попытках скоротаешь пятнадцать ближайших лет. Если не поверишь старой Цез.
— Пятнадцать? А потом?
— А потом он вырастет, станет сильным. И ненависть его к потерянной матери будет так велика, что он сумеет убить тебя сам. Но перед тем, смертельно раненую, простит и полюбит. Такова цена, которую ты платишь судьбе. Я говорю тебе о том, чего нельзя изменить. Но можно выбрать тропу, которой идти.
Последние слова Цез произнесла с нажимом, стараясь втолкнуть их в уши оглохшей от горя матери. Но Ахатта по-прежнему не могла слышать. Ничего кроме страшного пророчества о смертельности встречи. Бормоча, раскачивалась, прижималась спиной к груди Убога, и будто обжегшись, подавалась вперед, а руки ерзали по лицу, будто она слепая — обшаривает нос, лоб и щеки чужой, пытаясь узнать.
— Ахи, — горестно сказала княгиня, ловя ее руки и сжимая их в своих ладонях, — Ахи, я тут, с тобой.
— Нет никого со мной, — низким незнакомым голосом сказала Ахатта и, оттолкнув княгиню, спотыкаясь, побрела в темноту. Убог, осторожно ступая, двинулся следом. И Хаидэ грустно усмехнулась,
Будто услышав мысль Хаидэ, Цез открыла глаза и сразу превратилась в себя, с мертвым мраморным глазом, глядящим поверх плеча княгини.
— Сильные не боятся любить, княгиня.
— Может быть, они не знают, что их ждет?
— Твой мужчина, смотри, — Цез повернулась к стоящему поодаль Техути, — он ждет. И боится.
— Я не боюсь, — египтянин кашлянул, чтоб голос звучал увереннее, — не боюсь.
Старуха шагнула так быстро, будто подлетела, взмахивая подолом широкой юбки.
— Тогда сейчас ты услышишь о дне своей смерти.
Техути откачнулся, выставив вперед руку. Ему показалось, что мир, полный ночи и звезд, вдруг сплющился в тонкую звенящую пластину с наточенной кромкой, крутнулся и в пустоте оказался у его горла, готовый рассечь кожу над веной, по которой толчками бежала кровь. Сейчас она скажет и кромка двинется. И с этого мгновения смерть поймает его. Жизнь с перерезанным знанием горлом.
— Нет! — он не крикнул, но по голосу было слышно — бросился опередить то, что старуха готова была сказать. И с трудом удержал руки, которые уже поднимались, чтоб зажать уши. Нельзя услышать. И не только ему. Но и бояться нельзя. Увидит княгиня.
Он коротко вздохнул и замер, готовый ко всему.
— Ты крепок, — с легким удивлением произнесла Цез, — я не скажу. Дыши спокойно, жрец одного бога. Живи в неведении.
— Скажи мне.
Их осталось трое. И двое повернули головы на внезапно раздавшийся голос. Техути сморщил лицо, будто глотал разжеванный лимон. Старуха уставила живой глаз на решительное лицо молодой женщины. Та подняла подбородок и ждала, нетерпеливо и чуть раздраженно постукивая пяткой босой ноги о щиколотку другой. И не дождавшись, продолжила:
— Я преклоняюсь перед тобой, пророчица Цез. Один ночной разговор уже дал мне больше, чем годы ночных одиноких раздумий и тоски. Но хватит мучить моих друзей, мы не в амфитеатре, где всем нужно плавно ходить, принимая красивые позы. Ахатта в горе, а жрец в смятении. Ты обещала рассказать обо мне. Ночь скоро пойдет на убыль.
В еще одной тишине громче запели сверчки, проплакала сонная чайка, кладя голос на тихие волны. А может, она все время говорила что-то, но люди были слишком заняты собой…