Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
— Как измышлена погибель? Что ты плетёшь, огнищанин?!
— Не серчай, владыко, нам с тобой и служить России, и помирать за неё вместе. Да послушай, что скажу.
— Внимаю.
— В Вербное воскресенье ты поведёшь крестный ход, а за тобою пойдут все знатные вельможи и архиереи первопрестольной. И тогда по воле Гонсевского налетят на крестный ход уланы и Салтыков со своими холопами и порубят всех с тобою вместе.
Гермоген встал и возвысил голос:
— Веди меня сей же час в Благовещенский тайным путём. Зови туда же седмицу бояр! Буду говорить с ними!
Спустя четверть часа Сильвестр вывел патриарха тайным
— Здесь и буду ждать бояр, — сказал Гермоген. — Иди, сын мой, действуй споро и осмотрительно.
Сильвестр ушёл. Гермоген опустился на скамью у стены и задумался. И было над чем. В кои-то веки случалось такое, чтобы первосвятитель православной церкви прятался как тать в своём соборе?! Гермоген сожалел, что у него мало сил, что не может быть воителем, как в прежние годы. Он хотел видеть близ себя молодых. Ему нужны были митрополит Пафнутий и архимандрит Дионисий, митрополит Казанский Ефрем — все, на кого можно было положиться в беде. К их голосам прислушивались россияне. Они могли повести за собой христианскую рать.
Гермоген не заметил, сколько прошло времени, как ушёл Сильвестр. Но вот послышались шаги по каменным плитам и в подвале появились князья-бояре Андрей Трубецкой и Иван Романов. Они подошли к патриарху, попросили благословения. Он благословил их и посмотрел в глаза под светом свечей и увидел, что они у князей беспокойно рыскали.
Трубецкой и Романов молча отошли от патриарха и сели. Говорить никому не хотелось. Так и сидели в гнетущей тишине, пока не пришли сразу трое: Андрей Голицын, Фёдор Шереметев и Борис Лыков. И этим посмотрел в глаза Гермоген и увидел, что у князей Андрея и Бориса они блудные. Лишь у Фёдора Шереметева в глазах прыгали злые черти. Он и нарушил тишину.
— Ты, владыко святейший, столпов среди нас ищешь, ан нет их. — И ушёл в самый дальний угол.
Последними пришли князь Иван Воротынский и Сильвестр. Он подошёл к Гермогену и на ухо прошептал:
— Мстиславский в беседе с Гонсевским, и я его не позвал.
— Спасибо, сын мой. Ты сделал, что мог. Иди к двери, смотри...
Гермоген встал, прошёлся вдоль сидящих на скамье бояр и вместо гневных слов, которыми думал казнить вельмож, он тихо и печально заговорил. Но постепенно голос его крепчал и становился грозным.
— Дети мои, ноне в согласии со Всевышним скажу вам, как мне стыдно за вас, стоящих у кормила России. Стыдно и горестно потому, что вы предали свой народ и бросили его в сиротство. Сами как тати в своей державе прячетесь. И отдали церковь и веру на поругание. В кои веки было сие, чтобы первосвятитель Руси встречался со своими чадами в усыпальнице тайно. Опомнитесь. Ещё не поздно встать во весь рост и вызвать врагов на открытую битву. Вы видите, какое разорение народу несут враги нашей веры, наших уставов и обычаев. Ведаю, что враги будут к нам ещё более жестоки, ежели не остановим их. Помните,
— Но како можно распрямиться, ежели за спиной драбанты с секирами, — подал наконец голос князь Иван Воротынский.
— Вот затем и позвал, дабы укрепить ваш дух. Дети мои, не страшитесь смерти в ратном бою, бойтесь её постыдной, приняв на коленях. Она неминуемо придёт к тем, кто предал народ. Господь нашлёт её на вас, и вы, будучи живы плотью, станете мертвы духом! О Вседержитель, укажи путь горения моим детям! — воздев руки вверх, воскликнул Гермоген. Да стукнув посохом, сурово продолжал: — В согласии с волей Всевышнего аз повелеваю вам ноне же покинуть Кремль и идти по всей Руси и собирать под знамёна русской православной церкви ратников. Целуйте крест на верность России, не ждите моей клятвы!
И первым к кресту патриарха подошёл Фёдор Шереметев.
— Благослови, владыко, целовать крест!
— Во имя Отца!
И возник князь Лыков. «Во имя Отца», — услышал он. И подошёл Иван Романов. Помнил он, что его старший брат томился в плену у поляков, сидел под Смоленском в земляной яме. Как не подняться за брата.
— Благослови, святейший, на ратное дело.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь.
И прошаркали сапогами Андрей Голицын и Иван Воротынский, движимые лишь страхом проклятия. Патриарх снова заговорил:
— Знайте, теперь вам отступать некуда. И все вы в Вербное воскресение выйдете на крестный ход. Да к этому дню позовите Москву подняться с оружием против ляхов. И будет свидетелем Предвечный Господь, аз провозглашу в сей день священную войну против иезуитов и латинян-еретиков. А кто не пойдёт за православным крестом, тот будет проклят и отлучён от церкви. Теперь слушаю вас! — И патриарх сел.
Воцарилась тишина, гнетущая, тяжёлая, будто каменные своды упали на плечи бояр и придавили их своей тяжестью, лишили голоса. И стала исчезать реальность мира, и каждый из собравшихся в подвале увидел лишь то, что рисовало больное воображение. Андрею Трубецкому показалось, что он плохо спрятал хлебные запасы. Ведь вновь, как десять лет назад, надвигался небывалый голод. В минувшем году урожай был в треть меньше прежних. И ещё осенью стало ясно, что погибли озимые хлеба — суть зерновая. И нынешнее лето грозило быть жестоким. Кричали юроды и блаженные на папертях церквей, что с Барыш-дня — середина мая — сойдут с небес огненные колесницы и покатят по полям, по лугам и нивам, оставят за собой пепелища.
Да и более страшное виделось боярам. Знали они, что ждёт народ, знали! Но такое и во сне не приснится!
Князь Воротынский услышал по секрету от Фёдора Мстиславского страсть, от которой волосы на голове зашевелились. Раскрыл Фёдор ему тайный замысел поляков сжечь Москву до самого Китай-города, ежели москвитяне пойдут в бунт. Всё в пепел, в золу для устрашения. Вот она, страсть Господня. И добавил при этом Мстиславский, что ежели народ узнает о замыслах поляков от бояр, то и их подворья будут преданы огню! «Да како же пойдёшь в бунт, како же выдашь такую тайну, ежели погроза смертная всему роду идёт!» — размышлял князь Воротынский.