Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
Вошедшие следом за Игнатием клирики запели величание:
— «Величаем Тя, живодавче Христе, и почитаем пречистого Лика Твоё преславное воображение...»
Миссионеры папы Римского, которых было много в Грановитой, потирали от удовольствия руки. Особенно был доволен глава миссии патер Казаролли. Он знал, что теперь не только в Смоленской земле, но и по всей Московии они будут свободно исполнять своё дело. Только ему была известна конечная цель вживления в Россию унии. Вместо церковного единства уния несла с собой раскол народа, вражду и ненависть. Она разрушала православие, унижала его верующих, становилась
Спустя сутки после событий в Грановитой палате, на вторую пасхальную ночь, к палатам патриарха подошёл отряд поляков, ведомый Салтыковым и дьяком Молчановым. Дьяк постучал в дверь, требуя открыть, но в палатах стояла мёртвая тишина. И Салтыков приказал выламывать двери. Застучали приклады мушкетов. Но дубовые двери не поддавались. И тогда дьяк Молчанов сбегал в кремлёвскую башню, принёс оттуда кулебу и стал бить этим боевым молотом, то пятой, то остриём, и двери разлетелись от мощных ударов дьяка.
Поляки ворвались в патриаршие палаты. В них, казалось, не было ни души. Бегая из покоя в покой, ляхи попутно хватали и прятали серебряную утварь, срывали золотые и серебряные лампады, шитые жемчугом пелены, брали всё, что можно было унести.
Михаил Молчанов, которого Гонсевский приблизил к себе, был послан в помощь Салтыкову не напрасно. Он знал, где искать патриарха, прибежал к дверям домашней церкви и опять ударил молотом. Двери распахнулись, и он увидел молящегося на коленях патриарха, по-сатанински захохотал. Он подбежал к Гермогену, схватил его на руки и, причитая: «О, как славно! Бог-то гневается на тебя! Бог-то на моей стороне!» — бегом понёс Гермогена из палат. Да так и шагал с ним впереди стражи к месту заточения.
Гермоген же был отрешён от всего земного. Он знал, что исполнил свой долг перед Россией и всеми православными христианами до конца, он поднял людей на борьбу за свободу, за сохранение истинной православной веры и русской церкви. Стотысячное ополчение россиян уже вело сражение с поляками в Москве и на просторах России. И патриарх был уверен, что дни пребывания врагов в первопрестольной сочтены. А на всё прочее, на своё земное состояние Гермоген не обращал внимания и продолжал на руках у дьяка Молчанова шептать акафист Иисусу Христу Сладчайшему:
— «Силою свыше апостолы облекий, Иисусе, во Иерусалиме седящия, облецы и мене, обнажённого от всякого благотворения, теплотою Духа Святого Твоего, и даждь ми с любовью пети Тебе: Аллилуия!»
В Кремле было много тюрем, и Молчанов знал их. Самая же страшная из них была землянка близ Житного двора. Но она пустовала с той поры, как умер Иван Грозный. И в кремлёвских башнях были страшные тюрьмы. Однако в дьяке-изменнике ещё не вся совесть выгорела, и он принёс Гермогена на подворье Кириллова монастыря, в котором тоже была тюрьма. Туда и решили Молчанов и Салтыков упрягать патриарха. А он продолжал богоугодное занятие.
— «Имеяй богатство милосердия, мытари и грешники, и неверныя призывал еси, Иисусе...»
В душе Гермогена царили спокойствие и боголепие. Его утешало то, что Сильвестру удалось уйти в стан русских воинов, что архимандрит Дионисий вновь вдохновляет ратников на борьбу. Ещё патриарх был утешен тем,
О себе, о своём бренном теле Гермоген не думал. И когда его замкнули в тёмной тюремной келье, он первым делом посмотрел в передний угол: там висел образ Владимирской Божьей Матери, перед нею горела лампада, и Гермоген счёл, что сего достаточно для сохранения духа и близости к Отцу Всевышнему. Он не слышал, как за ним закрылись тяжёлые дубовые двери, как звякнули замки, он встал на колени и ушёл в молитву. Моление было долгим. Он не заметил, как кто-то приходил в келью, а когда встал, то увидел, что стражи принесли кадь овса, кадь воды и деревянный ковш. Он взял горсть зёрен и пропустил через пальцы, ощутил полноту их и тепло. Он опустил палец в кадь с водой, и ему передалась её животворящая сила. Он взял в руки серебряный крест и опустил его в воду, дабы освятить и защитить от нечисти. Он понял, что враги принесли ему овёс и воду на всю оставшуюся жизнь.
В каменной клетке не было оконца. Она освещалась только слабым светом лампады, гарное масло для которой стояло в махотке на маленькой полке. И была скамья с соломенным тюфяком на ней.
И потекли дни заточения, дни увядания плоти и возвышения духа. Молитвы, псалмы, деяния Святых Апостолов и их послания стали смыслом жизни Гермогена. Священные писания, которые он перебирал в крепкой памяти, наполняли бытие отрадой, приносили вдохновение, укрепляли дух. Патриарх верил, что, обращаясь со словами молитвы к Господу Богу, он разговаривал со своей православной паствой. Он знал, что для божественного слова нет преград, что его голос доходит до Отца Предвечного, а от него — через архангелов — до россиян. Он был уверен, что в России помнят о нём и есть такие, кто молится за него, просит Бога укрепить его дух. Гермоген не знал праздного времени. Ему порою не хватало его, и он забывал вкусить зерна, дабы поддержать в очаге огонь жизни. Он испросил у стражей бумаги, чернил и перо и писал сочинения, угодные душе и Богу.
Но жизнь и в заточении приносила патриарху свои радости. Шёл пятый месяц его отлучения от мира. И в день Преображения, в день Второго Спаса яблочного Гермогена посетила Ксюша. Она пришла так, как будто никто перед нею не открывал двери. Как сие случилось, Гермоген не гадал. Жизнь требовала от него действий, и потому Всевышний прислал к нему Ксюшу, чтобы наполнить дни заточения новым смыслом.
Ксюша не принесла патриарху ничего земного. Даже каравай хлеба был отобран у неё голодными ляхами. И лишь в одеждах ей удалось принести три малых просвирки. Их-то она и достала, когда Гермоген со слезами радости ласкал Ксюшу.
— Ангел ты мой адамантовый. Как щедр Всевышний, что послал тебя ко мне для утешения старости моей и вдохновения. Да скажи мне, внученька, долго ли ещё лютеры будут в Кремле, как их не удалось осилить всей державой?
— Вельми много велено пересказать тебе, дедушка, а грамоты я никакой не принесла. Да скажу прежде вот что: жди побратима дедушку Окулова. Он в Москве и собирается к тебе.
— Я жажду видеть Петрушу-окудника. Пусть придёт, и мы с ним вспомним былое. Да говори, внученька, что поляки?