Кочубей

Первенцев Аркадий Алексеевич

Кочубей очнулся.

— Шо это голосят бабы? За покойником? — спросил он.

Терский казак, сидевший в задке, на соломе, повернулся и буркнул, не поднимая глаз:

— Голосят по твою душу, казак.

— Пусть не голосят бабы, — сказал Кочубей. — Я ше возвернусь и орлом покружу по степу.

— Не возвернешься, казак, — вздохнул терец и, упорно глядя на сапоги Кочубея, тихо попросил: — Тебе чеботы не потребны уже. Дозволь стянуть?

Кочубей перевел взгляд на ноги. Голенища собрались в гармошку, торчали голубые ушки, на передах потерлась кожа — это от стремян. Зачем

нужны теперь сапоги Кочубею?

— Тяни, — разрешил он, шевельнув ногой.

Терец, оглядываясь, чтобы не видели юнкера конного конвоя, поплевал на ладони и торопливо разул смертника.

— Спасибо, казак, — поблагодарил он и начал разглядывать подошвы. — Эх, атаман, атаман, и под стать разве тебе такая обужа? — Черкнул по подошве черным и крепким, будто железным, ногтем. — Потребно уже подметки подкинуть. А на ногах у тебя были, как новые.

— Поперек песчаную степь перемахнул. Вперед и взад. Видать, время чеботам пришло, — утешил терца Кочубей.

Кляча уныло тащила дроги. Насмешкой над лучшим джигитом Кубани были эти, будто нарочно подобранные, нудные, мохнатые коняги…

Провода гудели. На откосе телеграфного столба была набита перекладина. Кочубея сняли с повозки и, поддерживая, повели к виселице.

Кочубей был наружно спокоен. Плотно сжатые узкие его губы чуть-чуть вздрагивали. Взгляд был блестящ и насторожен. Казалось, он примирился со смертью и невозмутимо шел к ней, но его тревожило, не подвох ли это. Может, еще что-либо придумал каверзный враг. Прискакали офицеры-марковцы и начальник контрразведки. Вошли в круг. Капитан Черкесов, бравируя, ковыряя в зубах и отплевываясь в песок, приблизился к виселице. Ветер сдувал фуражку, и он придерживал ее одной рукой.

— Счет им потерял, — бахвалился марковцам контрразведчик, — доверить некому. Терцы — жулье. Гусары — мальчишки.

Капитан опустил ремешок у фуражки. Теперь он походил на бравого немецкого шуцмана. Марковцы, раскрутив веревку, ловко перекинули ее через перекладину. Один из них подошел под столб и примерил своим ростом высоту.

— Хорош, — удовлетворенно сказал офицер. — Кочубей на полголовы ниже. Вот тут и повиснет. Подводите. Мы его с протяжкой.

Кочубей ступил несколько шагов, поднял глаза вверх. Веревку относил ветер. Она стучала по столбу. Кочубей широким жестом провел ладонью по шее.

— Может, штыками або с маузера, — попросил комбриг.

— Испугался? — поиздевался Черкесов.

— Падло! — презрительно выдавил комбриг, скрипнув зубами. — Кочубей испугался?! Падло кадетское!

На шею положили петлю. Руки туго скрутили за спиной тонким скрипучим шпагатом. Кочубей гордо откинул голову. Веревку начали тянуть марковцы, думая после, когда повешенный оторвется от земли, прикрутить конец веревки за свежевырубленную выщерблину столба. «Повесить с протяжкой» — так называли такой способ искушенные в этих делах марковцы. Кочубей скривился. Он огромным напряжением воли не терял сознания. Вот пальцы ног комбрига отделились от земли, он захрипел, передернулся… Веревка оборвалась у самой перекладины. Кочубей свалился лицом вниз.

— Ой, боже ж ты мой! Ой, праведная душа! — заголосила снова старуха.

Народ загудел.

—

Выручай! — крикнул кто-то звонко и молодо.

Толпа навалилась. Старуха прорвалась и упала к ногам Кочубея, обнимая колени его. Юнкера взвили на дыбы коней, сдерживая напор. Старуху оттащили.

Кочубей, силясь подняться, грубо ругал офицеров. Наконец он встал на колени, потом рванулся и встал на ноги. Веревку, торопясь, связал сам начальник контрразведки.

— Тащи! — скомандовал он, обнажая револьвер. Толпа нажимала, рокотала. Кочубей почуял, что он не одинок, что гул этот, тщетно перекрываемый ветром и свистом юнкерских нагаек, — гул грозного девятого вала, топот развернутых лав.

— Бейтесь, товарищи, за Советскую власть, за партию, за Ленина! — выкрикнул он бодро и задорно, как боевую команду любимым полкам…

…Труп Кочубея мотался, поворачиваясь и покачиваясь. Желтели пятки и пальцы из продранных шерстяных, крашенных фуксином носков. У столба убивалась старуха, обнимая столб и царапая его ногтями. Вороны орали и кружились выше вихревых столбов. Каркали вороны, сносимые бурей, ныряли вниз, взмахивая крылом, как черным старушечьим полушалком. Кочубей покрылся мелким астраханским песком. На груди знаменитого комбрига висела издевательская надпись, сделанная второпях на фанерной продолговатой дощечке: «КРАСНЫЙ БАНДИТ КОЧУБЕИ».

* * *

На квартире, последнем приюте Кочубея, осталась скромная черкеска, потертая песками и ветрами, а в ней растрепанный букварь и шапка бухарского курпея. В газыре черкески была найдена записка, написанная самим Кочубеем наполовину печатными, наполовину письменными буквами:

«Вот шо, я кончаю. Мою одежду, як шо можно, просю доставить до дому, як последнюю память. Я верю, шо скоро придет наша Красная Армия. Хай не поминает меня лихом. Перешлите товарищу Ленину, шо я до последней минуты отдал свою жизнь за революцию».

Эпилог

По голубому небу проплывали кучевые облачка, светлые по краям и свинцовые внутри. Может, слетались облачка в большую громовую тучу, но здесь, в дельте Волги, в рыбачьем селе, было пока тихо и спокойно.

До Эркетеновской ставки дотянулся кадет и замер, оставив в покое одиннадцатую армию. Приносили слухи из сторожевых застав в рыбачьи села Оленичево, Икряное, Оранжерейное, где остановилась кочубеевская конница, что потекли на Маныч и дальше, на Царицын, полки Бабаева, Улагая, Султан-Гирея, под командой вновь объявленного кубанского генерала, барона Врангеля.

Лечились, выздоравливали, оправлялись от великих трудов кубанцы, ставропольцы и терцы, вышедшие из пустыни. Переформировывались. Набирались сил, накачивали мускулы и готовились к битвам. Из сотен стали эскадроны, из отрядов — полки, а из бригады кочубеевцев образовалась теперь дивизия, впитав в свои ряды всех, кто прибыл в Прикаспий не самоходом, а верхом, при седле и оружии. Много в дивизию вошло казаков с далекой Тамани. Шесть полков стали в селах боевым авангардом, и было у всех оружие, и обласкали всех, и затянуло жирком все обиды, как рана затягивается от времени и ухода.