Код одиночества
Шрифт:
Глава 4
Семейство покойного профессора покинуло особняк и перебралось к двоюродной сестре Лидии Гавриловны. Та и ее муж отнюдь не были рады тому, что им пришлось приютить бедных родственников.
Несчастья сломили Лидию Гавриловну. Но хуже всего то, что несчастная мать вынуждена была наблюдать за тем, как Олечка и Гаврюша слабеют с каждым днем. Так продолжалось около года, пока их не отправили в больницу, причем доктора уверяли: надежды на исцеление практически нет. Детям требовалось дорогостоящее лечение, солнце и фрукты, что Лидии Гавриловне было не по средствам. К тому времени
Приговор медиков стал для Лидии Гавриловны еще более страшным ударом, чем смерть мужа. Женщина теперь большую часть дня пребывала в забытьи, и домашние заботы лежали на сыне. Алексей, как мог, поддерживал матушку, а через пару недель, когда младшие брат и сестра умерли, он боялся сообщить ей печальное известие: вдруг Лидия Гавриловна впадет в истерику...
Ее реакция оказалась совершенно неожиданной: узнав о кончине близняшек, Лидия Гавриловна только и сказала:
– Дети? Какие дети? У меня нет детей, я ведь не замужем!
Во время отпевания и похорон, состоявшихся в промозглый ноябрьский день, когда из свинцовых туч, занавесивших небо, лил нескончаемый дождь, матушка вела себя более чем странно – она постоянно дергала Алексея, стоявшего около нее, и спрашивала:
– Сударь, скажите, кого здесь хоронят?
Подросток понял: его матушка окончательно тронулась рассудком. И хотя у нее бывали моменты просветления, они, однако, быстро проходили, снова уступая место затмению разума. Лидия Гавриловна, как сказал один из врачей, осмотревших ее, не сумела справиться с чередой горестей, выпавших на ее долю, и предпочла удалиться в мир фантазий, в которых она была молодой, незамужней девицей.
Алексею было очень жаль матушку, тем более что после смерти брата и сестры она являлась единственным оставшимся у него родным человеком. Жили они за счет того, что продавали некоторые ценные вещи Лидии Гавриловны, но и их было не так уж много. Мальчик пытался ухаживать за матерью, что с каждым днем становилось все сложнее и сложнее. Она постоянно уходила из каморки, оставляя дверь раскрытой, и как-то, вернувшись домой, Алексей увидел, что их квартиру обчистили, взяв последнее.
Над Лидией Гавриловной издевались соседские дети, для них она была сумасшедшей ведьмой, дразнить которую или швырять в нее камни и грязь было доблестным делом. Алексей не раз вступался за матушку, бросаясь на подростков, которые были старше его года на три, а то и на все пять лет, и каждый раз получал жестокую взбучку.
Как-то Лидию Гавриловну задержали с поличным – она, ворвавшись в лавку, схватила коробок серных спичек, сбежала, не расплатившись, а затем попыталась поджечь чей-то дом – только тот был каменный, и у нее, конечно же, ничего вышло. Лидию Гавриловну арестовали, затем сопроводили в лечебницу, где врачи вынесли неутешительный вердикт: буйное помешательство. По мнению медиков, Лидия Гавриловна представляла опасность для себя и окружающих, и ее надлежало изолировать от общества, посему женщину препроводили в сумасшедший дом. Но там она пробыла недолго, сумев вырваться на волю. Впрочем, добром для нее побег не закончился: Лидия Гавриловна попала под телегу, получила серьезные увечья и умерла несколько дней спустя.
Алексей долго не мог поверить в кончину любимой матушки и,
Глафира Аристарховна Сысковяк, двоюродная сестра покойной Лидии Гавриловны по линии матери, была женщиной крупных размеров, обладавшей зычным голосом и густыми усиками. Ее муж, коллежский асессор, трудился в почтовом ведомстве империи, а Глафира Аристарховна вела домашнее хозяйство и воспитывала четверых детей.
Алексей сразу почувствовал неприязнь, исходившую от тетки, – та, собственно, не скрывала, что троюродный племянник нужен ей как собаке пятая нога. Она прямо заявила ему:
– Учти, нахлебник, тебе придется по€том и кровью отрабатывать те деньги, которые мы на тебя тратим.
Дядька, тихий, чахлый, затюканный женой-тираном субъект, предпочитал ни во что не вмешиваться и всегда покорно выполнял волю своей разлюбезной. Заметив, как тетка Глафира и ее детишки шпыняют его за столом, Алексей сразу понял: помощи от него ждать нечего.
Ему отвели крошечную комнатку под самой крышей – там имелось единственное окошко, через которое даже в самый ясный день едва пробивалось солнце, на полу лежал трухлявый тюфяк, а в углу располагалась мышиная нора. Впрочем, как Алексей скоро убедился, мыши вполне безобидные животные, и он даже приручил несколько созданий – украдкой брал с кухни сыр и потчевал им хвостатых обитателей чердака.
Детишки тети Глафиры, подначиваемые матерью, относились к Алексею с презрением – старший поколачивал его, младшая девочка плевалась и кусалась, а двое других обзывали «кукушкиным сынком» и «отпрыском самоубийцы и сумасшедшей». Тетка же не уставала раз двадцать на дню заявлять о том, что мальчик должен благодарить ее до гробовой доски, раз она взяла его к себе на воспитание.
Собственно, воспитание было лишь на словах, на деле же подростку приходилось делать самую неблагодарную работу по дому – убирать в комнатах, помогать прислуге, выполнять роль лакея троюродных братьев и сестер. Только кухарка Маша и горничная Нюша жалели мальчика и подсовывали ему куски побольше и послаще.
Но Алексея огорчало не то, что он подвергался издевательствам или был вынужден работать на тетку и ее детишек, – более всего он скучал по школе. Когда-то профессор Спасович уделял повышенное внимание образованию своего отпрыска: мальчик научился читать в возрасте четырех лет, чуть позже увлекся математикой и химией и часы напролет проводил в отцовской лаборатории. Но после смерти Павла Алексеевича все переменилось – в школу Алексей больше не ходил.
Вечерами, отправляясь к себе на чердак, он прихватывал из библиотеки дядьки несколько книг – в основном труды по естествознанию, юриспруденции или классические романы. Скупая тетка никогда бы не разрешила мальчику жечь керосин по ночам или использовать свечи, поэтому перед тем, как приступить к своему ночному бдению, Алексей подкладывал под дверь тряпицу так, чтобы закрыть полоску света. А затем доставал свечку или лучину, заготовленную сердобольной кухаркой или горничной, и погружался в чтение.