Код Рублева
Шрифт:
– В этом есть рациональное зерно, – соглашался с ним Алеша. – Но это касается только сухого, логического размышления. А если размышление прочувствовано?
– Тем более, – отвечал артист. – Если в сухом размышлении есть хоть какая-то польза, то прочувствованные размышления заводят человека в тупик. Чувствующий человек всегда пессимист, и рано или поздно он натыкается на стену и сознает себя обманутым.
– Только если не приходит к Богу, – сказал Алеша. – Я, впрочем, тоже не люблю думать. У меня бывают какие-то тонкие чувства, но я никак не могу их ухватить и заключить в оболочку
Артист неопределенно хмыкнул и осведомился:
– Так вы, стало быть, поэт?
– Очень хотел бы им быть, – краснея, признался Алеша. – Но бог не дал таланта.
– Недостаток таланта легко возмещается усердием и трудолюбием, – ответил на это артист. – В нашем мире чугунная задница предпочтительнее чуткого уха. А другого мира еще никто не придумал.
Лошадка, понуро повесив несоразмерно большую голову, уныло перебирала копытами по пыльной дороге. Повозку потряхивало на камнях и выбоинах.
– Вот взять хотя бы нынешнюю ситуацию в России, – после непродолжительного молчания вновь заговорил артист. – Что, по-вашему, движет большевиками – сухой расчет или чувства?
Алеша подумал и ответил:
– Думаю, им с избытком хватает и того, и другого. Черные чувства, а вместе с ними – злобный, мстительный расчет. Обида, тщеславие, жажда разрушения…
– Вот видите: выходит, черные чувства самые сильные, они и впрямь способны перевернуть мир, – сказал артист таким голосом, словно Алеша подтвердил его мысли. – Тогда как светлые не выходят дальше персональной человеческой души. Именно поэтому мрачные души так легко делаются политиками, а на пути к успеху и вовсе избавляются от чувств, заключая себя в прочный панцирь мыслительных рассуждений. А светлые пишут никому не нужные стишки, а потом умирают – разочарованные, опустошенные, недовольные собой и окружающим миром.
– Это вы так говорите, потому что в вашей душе нет веры, – сказал Алеша, замечая, что начинает сердиться, и удивляясь этому.
Артист, однако, ответил без всякой насмешки, а как бы даже с тихой, потаенной грустью:
– Что поделать. Веру не заказывают по почте и не получают в виде красиво упакованных бандеролек. Вера обычно сваливается человеку на голову неожиданно. Как кирпич.
– Вы ждете, что свалится и на вас?
Идальго покачал головой:
– Нет. Вероятность такого попадания слишком мала. Нужно дойти до высшей степени отчаяния, благости или злодейства, чтобы заслужить такой подарок.
– Странно вы говорите, – задумчиво заметил Алеша. – Ну отчаяние и благость я еще понимаю, но как же злодейство?
– Вы еще молоды, чтобы это понять, – сказал артист. – Бог любит злодеев. Не ухмыляйтесь, господин гимназист, это так и есть. Если душа способна достичь крайней степени зла, то она способна достичь и крайней степени добра. Той самой благости, о которой вы говорили.
– Это у вас не душа, а какой-то адский маятник получается, – возмущенно сказал Алеша. – То влево, то вправо, то к греху, то к святости.
Артист пожал плечами:
– Да ведь так и есть. Во времена эллинов душа человеческая находилась
– Простите, что вмешиваюсь, господин идальго, – скромно сказал Евгений Александрович и поправил сползшие на нос очки. – Но, по-вашему, получается, что христианская религия – это что-то вроде грандиозного эксперимента над человеческой душой.
– А разве не так? – вскинул бровь артист. – Впрочем, господа, я устал от этого разговора и не слишком желаю его продолжать.
Артист демонстративно зевнул и надвинул шляпу на глаза.
– Вот это дело! – отозвался притихший Пирогов, который чувствовал себя во время «умных разговоров» чрезвычайно неуютно. – По мне, господа, весь ваш спор не стоит выеденного яйца. Все теории – одинаковое дерьмо! И мыслительные, и чувственные. Переустраивать мир? Благодарю покорно, мы теперь и сами грамотные. Нужно просто держаться устоев и жить так, как жили наши предки. Как говаривала моя покойная матушка, царствие ей небесное, «поигрались – и будет». Так-то. Н-но, старая дохлятина! Пошевеливай копытами, пока не продали татарам на колбасу!
Когда стало вечереть, съехали с дороги в лес. Продрались сквозь заросли на небольшую лужайку, окруженную с трех сторон колючим кустарником, там и расположились. Неподалеку нашли небольшой ручеек. Напились сами, напоили лошадку. После долгих колебаний и споров решились разжечь костер.
– Господа, я вас умоляю – не переусердствуйте, – просил осторожный Пирогов. – И жгите только сухой хворост, иначе будет много дыму.
Поначалу Пирогов пытался прикрывать языки пламени своим камзолом, но когда от камзола потянуло жженой вонью, прекратил это занятие, вздохнул и, обреченно бросив: «Будь что будет», совершенно успокоился. А вскоре артисту даже пришлось осаживать толстяка, чтобы тот, охочий до тепла, не спалил весь собранный хворост разом.
Артист нашел в телеге котелок. Евгений Александрович нарвал смородиновых листьев и мяты для чая. А Алеша, побродив с полчаса по окрестностям, насобирал грибов.
Грибы пожарили на веточках, которые очень ловко выстругал артист, и съели. Потом пришла очередь чая. Пить пришлось прямо из котелка, пуская его по кругу, но это обстоятельство никого не расстроило.
– Ох, господа, как же я люблю тепло, – сказал Пирогов, напившись чаю и развалившись перед костром. Лицо у него было потным и довольным. – Помню, когда маленький был, в доме натопят так, что мухи дохнут, а я под двумя одеялами сплю. Самому жарко, а ничего, терплю – уж больно уютно под пуховыми одеялами спать.
– А я любил на печке спать, – мечтательно произнес Евгений Александрович, поблескивая стеклышками очков, по которым пробегали рыжие всполохи пламени. – У нас в доме была огромная печь. Поначалу там детвора спала, а потом, когда дети с женой уехали, сам перебрался. Мне ведь уже за сорок, господа. Я совсем старый человек. Кстати, никто не знает, который сейчас час?
Пирогов достал откуда-то небольшие серебряные часы и сказал:
– Два часа ночи.
– Что это у вас? – поинтересовался артист.