Кодекс Люцифера
Шрифт:
– Что?
– Тебе известно имя этого ребенка?
– Его зовут Вацлав.
Снова воцарилось молчание; оно было таким долгим, что сердце Андрея замедлило свой стук, а ноги задрожали.
– Нет, – наконец заявил голос. – Нет. Мы дали ему имя Двенадцатое Ноября.
Андрей растерянно заморгал.
– Его настоящее имя не было нам известно. Никто его нам не сообщал. Я узнала его только от отца Ксавье.
– Да, – с трудом произнес Андрей. У него неожиданно заболело горло. – Как бы там ни было, я ей этого не скажу. Все это теперь в прошлом.
Матушка настоятельница фыркнула. Но это прозвучало не презрительно, а разочарованно.
– Ничего-то ты не знаешь, – вздохнула
– Я знаю, что мы с Иолантой…
– Он умер.
– …любим друг друга, и я больше не позволю, чтобы кто-то…
– Он умер. Ребенок умер.
– …шантажировал ее тем, что не отдаст ей ребенка, и ради его здоровья она… – Голос Андрея замер. – Что вы сказали?
– Он умер, – прошептала настоятельница. – Вацлав. Двенадцатое Ноября. Как бы ты его ни называл. Он был уже мертв, когда здесь появился доминиканец.
Андрей ничего ей не ответил. У него не было сил даже на то, чтобы думать. Казалось, сердце остановилось. Его охватил озноб, но температура тут была ни при чем.
– Я не понимаю… – запинаясь, пробормотал он.
– Он был маленьким и слабым. Этот приют основали, чтобы дети падших женщин не умирали в сточных канавах. Вместо этого они умирают у нас на руках, – объяснила настоятельница. – Поэтому у тех, кто приносит их, совесть чиста, да хранит их Господь.
– Этого не может быть.
– Он что, ничего не сказал ей?
Андрей заплакал. У него было такое чувство, будто ему только что сообщили о смерти его собственного ребенка.
Настоятельница снова фыркнула.
– Он ей ничего не сказал. Он позволил ей все еще надеяться, хотя давным-давно знал правду. Да смилуется Господь над ее душой. И над твоей душой, сын мой.
Андрей обхватил себя руками и зарыдал. Он оплакивал жизнь младенца, который уже никогда не расцветет, потому что ему не дали такой возможности, и сердце Иоланты, которое непременно разобьется от такой новости. Он оплакивал любовь, которую она дарила мертвому ребенку, сама того не зная, и весь тот страх и унижение, которые она с готовностью перенесла ради своего ребенка. Возможно, он плакал еще и потому, что впервые в жизни использовал дремавший в нем талант отца, наследие авантюриста харизматической личности, мошенника и фальсификатора, и это было совершенно зря, потому что ни к чему не привело.
Его пальцы смяли пергамент подделанного им документа. И тут он неожиданно замер, как в полусне, положил листок себе на колено и аккуратно разгладил его. Печать верховного судьи сломалась, но все еще держалась. Он перечитал им же написанный текст. Затем поднял глаза и посмотрел в окошко. Настоятельница уже собиралась закрыть его.
– Подождите, – едва слышно прошептал он. – Подождите.
2
Бука снова стоял на коленях, погруженный в молитву, когда Павел присоединился к нему; только, на этот раз он стоял не перед общей могилой, а в боковом приделе церкви Святого Николая и не пел, а молчал, стиснув зубы. Павел решил не задумываться над вопросом, имело ли значение, что церковь, в которой они искали прибежища, чтобы убить остаток дня, была посвящена святому Николаю, защитнику детей, или что она когда-то была построена немецкими торговцами. Если бы святой воспринимал свою задачу всерьез, он бы сделал так, чтобы Павел и Бука потерпели сегодня неудачу.
Павел стал на колени рядом с Букой и тоже начал молиться. Его мысли путались, и ему едва удавалось не отвлекаться от темы. Он слышал, как стучит его сердце, но куда сильнее в его ушах звучал другой звук: терпеливая вибрация библии дьявола. Казалось, что ее тайник находится в нем самом, и цепи вокруг сундука раскаляли и жгли его
– Он приехал со всей своей семьей и деловым партнером. У него есть дочь – лишь одна. Наверное, по этой причине он и забрал ребенка из приюта: потому что все остальные дети, его собственные дети, умерли и пара осталась бесплодной. Мне удалось выяснить, что у его дочери есть своя комната в доме.
Бука перекрестился и повернулся к Павлу.
– П… п… поедем домой, – предложил он.
Павел отрицательно покачал головой и положил руку на плечо товарища, почувствовав мускулы, бугрившиеся под рясой этого будто вырубленного из камня, но нежного внутри и робкого великана. Бука не пошевелился, пока Павел не убрал руку.
– Мы подождем до наступления темноты, когда до закрытия ворот останется совсем немного времени. Это время – самое лучшее; все люди уже разойдутся по домам, а ночная стража еще не приступит к обходу. Как правило, черный ход в этом доме не запирается. Мы смогли бы проникнуть внутрь без всяких проблем. Я видел, куда выходит окно этой комнаты; как только мы окажемся внутри, то легко найдем дорогу.
Бука встал.
– Нужно действовать быстро и четко. И постараться, чтобы никто другой не пострадал.
Бука отвернулся и пошел по церковному нефу к выходу. Павел проводил его хмурым взглядом. Неужели он считает Буку таким глупым, что полагает, будто тот поверит, что никто другой не пострадает? Если необходимо устранить ребенка, то же следует сделать и с торговцем, забравшим его из приюта; а если надо избавиться от него, такая же участь должна постичь и его жену. И даже при этом условии риск все еще будет достаточно велик; потому что Павел не имел ни малейшего представления о том, сколько всего людей посвящены в это дело. Бука отошел к другой стороне нефа, стал на колени в одном из боковых приделов, перекрестился и снова принялся молиться. Оставшись наедине с самим собой в первой нише, Павел смотрел на своего товарища и не знал, что его глаза блестят от непролитых слез.
Дверь черного хода открылась с легким скрипом, который не привлек бы ничьего внимания, будь сейчас день. Павел затаил дыхание. От плошки с жиром, горевшей на самом верху ограды колодца во дворе, слабый лучик света падал в мрачный и темный коридор. Некоторое время тому назад из этого прохода вышел слуга, подошел к колодцу, держа в руках кувшин и складную деревянную лестницу, размеренными движениями разложил стремянку, влез на нее, долил в плошку рыбьего жира, слез обратно на землю, поставил кувшин рядом с собой, высек огонь на труте, снова залез наверх и зажег огонь в плошке. Священник, страдающий подагрой, геморроем и глазной болезнью, зажигающий верхние свечи перед алтарем, – и тот шевелился бы быстрее. Наконец стремянка была сложена, кувшин поднят и все предметы снова внесены в дом. К этому моменту Павел так нервничал, что едва удерживался, чтобы не закричать. И хуже всего было то, что, закрыв за собой дверь, слуга завозился с замком. Неужели вопреки тому, что Павел выяснил сегодня днем благодаря безобидной возне, дверь на ночь все же запирали? Но когда Павел и Бука уже стояли перед наконец-то затихшим домом и смотрели на входную дверь, они поняли, что слуга просто позволил себе обычную шутку прислуги – на дверной ручке красовалось содержимое его носа. Павел взялся за ручку и нажал, невзирая на охвативший его ужас.