Кое-что о команде «плавающей сковородки»
Шрифт:
— Более пятнадцати минут, — ответила Варвара.
— Все! — прокатал дробь Кит, сглотнул, — Лехе мы уже ничем не поможем. Воздух у него на исходе, чуток осталось, а чтоб нам сюда пригнать катер с крапом, понадобится часа три, не менее.
6
Ну почему так спокойно море, горы, почему солнце светит по-прежнему равнодушно, хотя и замаранно как-то, окутанное сизью, словно костерным дымом, ну почему все так тихо, почему? Тихо почесываются под днищем челнока волны, где-то тихо, хотя и с подвизгом, словно немазаная телега, покрикивает
7
Раздавленные, осунувшиеся, остолбеневшие от горя, они сидели в челноке, тесно прижавшись друг к другу. У Лящука кровь перестала идти: видно, на глубине у него лопнул какой-то сосуд, а сейчас жилу залепило спекшимся комком, затычкой, вот и перестало течь.
Ни один из троих не среагировал на странную буркотню, раздавшуюся под челноком, будто на глубине лопнул шар, и катыши воздуха, обгоняя друг друга, понеслись наверх, на волю, приплющиваясь к днищу лодки, давясь, исходя на нет. Потом словно фонтан взвился — над водой показалась... над водой показалась мазинская голова с синюшными кругами подглазий, хорошо видимыми сквозь стеклянный овал щитка.
— Мазин! — тихо, в себя, булькающим шепотом проговорила Варвара. — Г-господи, Мазин! — Притиснула кулаки к вискам, заплакала неожиданно тоненько, беспомощно. — М-ма-а-азин...
Лящук, реагируя на шепот, открыл глаза, невидяще обвел ими небо, а Кит сжал свои бирюзинки в острые опасноватые щелочки, нагнул голову круто, на шее даже вспухли, взбугрились неровные витые жилы, долбанул кулаком по бортовине челнока, из-под удара во все стороны полетела мокрая гниль, прелые остья, ошмотья дерева.
— С-сука, — незнакомым голосом проговорил Кит, — сколек из-за него... С-сука! А мы-то... Мы-то чуть не поседели...
Лящук шевельнулся, сглотнул мокрушный, пополам с сукровицей ком, уперся руками в ребровину дна, сел. Посмотрел на подплывающего Мазина, облизал деревянным языком губы. Подумал неожиданно ясно, спокойно: «Все хорошо, что хорошо кончается. Но кончается ли? Может, только начинается. Может, Кит прав, может, Мазину надо надавать по морде? А за что, собственно? Вспомни, ведь ты же сам хотел, чтобы Мазин испугался и не полез в этот трюм, и, если бы он не залез, ты бы навсегда запрезирал его, и в воду вторым конечно же полез бы Кит, и тогда бы он обязательно оказался захлопнутым в трюме, в мрачной темноте, и весь кавардак вертелся бы тогда вокруг него, а не вокруг Мазина. Бить не за что. Правильно, не за что. А потом, камарад Лящук, добрее надо быть, добрее... Почаще улыбаться надо. Эх, Сазоныча бы сейчас сюда, он сразу бы разобрался в том, кто виноват и кто прав, и тогда бы все стало на свои места. Но Сазоныч будет только двадцатого, и наверное, не днем, а вечером — значит, почти что двадцать первого, — так что до Сазоныча далеко, как до самого бога...»
Мазин подплыл к челноку и, «стоя» в воде на ластах, показал, гордо держа перед собой, две здоровенные, конопатые, усеянные морской гречкой
— Это в честь спасенья твоего, — сказал он, — чтоб знал, с кем живешь, паря, чтоб ценил люд не менее себя. Понял?
Мазин молчал. И все тоже молчали.
— Теперь глянь за борт, — приказал Кит.
Мазин застонал, перемещаясь по дну челнока — видно, первый удар Кита был больным, — подбородком зацепился за борт, подтянулся, как паралитик, вгляделся в воду. Глаза у него побелели, словно выварились, подернулись слепой белесой пленкой. Он еще долго не мог прийти в себя, долго ничего не мог произнести. В заключение прошептал машинальное, бесконтрольно слезшее с языка:
— Мамочки!
8
А ракушки те оказались удивительными. Когда их очистили от грязи, от всякой налипшей ерунды, от окаменелых бактерий, гречки, накипи, водорослей, то оказалось, что это вовсе не ракушки... Как вы думаете, что?
Две старые бутылки коньяка, которые пролежали на дне с тысяча девятьсот сорок второго года.
9
Двадцатого, вечером, приехал Сазоныч. Шумный, радостный, он с гусиным гоготом обнял всех, расцеловал, за ужином удивился, откуда у «гавриков» коньяк, но никто ему ничего не сказал, а настаивать Сазоныч не стал. Не в его было правилах. Это была одна из черт, за которую, кстати, подчиненные любили своего руководителя. Коньяк оказался вкусным, и его растянули на целых три дня.
Вскоре они снялись всей командой с насиженного берега и укатили из Коктебеля в Мисхор.
О шхуне больше не вспоминали. Только Варвара изредка очень сердито и очень серьезно смотрела на Мазина, потом сожалеюще оглядывала Лящука, и оба они съеживались от взгляда, вбирали головы в плечи. Шансов на Варвару ни у того, ни у другого не было никаких, так как Варвара по-настоящему и, видно, надолго влюбилась в Кита. А Кит был по-прежнему равнодушен и молчалив. Кит был «вещью в себе».
Но это уже другая история...