Кофе в бумажном стаканчике
Шрифт:
Так незаметно промелькнули пять бесконечных лет.
За эти годы Надежда превратилась из простодушной выпускницы школы с мечтательным взглядом в замкнутую немногословную девушку. Свободное время она проводила в собственной комнатушке за книгами, с отцом за шахматами или в хлопотах по саду — домашнее хозяйство девушка не любила, с удовольствием предоставляя возможность управлять домом матери. Семейная жизнь Головенок неспешно катилась по наезженной колее, но в отношениях Нади с родителями появилось незримое напряжение. Выражалось оно в нежелании обсуждать с ними общие дела, словно
Когда в начале мая Наде исполнилось двадцать три года, последней каплей стал подслушанный в хлебном магазине разговор местных кумушек. За спиной, в очереди, краем уха она выхватила обидное слово «порченая». Так в городке называли одиноких девушек или женщин, которые держались в стороне, ни с кем не водили дружбу, замуж не выходили. Почему-то здесь считалось, что нужно обязательно хоть какое-то время жить вместе с мужчиной, пусть даже агрессивным алкоголиком, и заботиться о нем, полностью испив чашу собственного горя до дна. В противном случае женщину осуждали, считая ее слишком разборчивой. Для Нади такая перспектива казалась кошмарной. Любые отношения, унижающие женское достоинство, виделись ей грязными и порочными. Она не собиралась приносить себя в жертву общепринятому мнению.
На следующий вечер после дня рождения, за ужином, Надежда очень спокойно, почти бесстрастно, сообщила родителям о своем решении уволиться с завода и сдавать экзамены на факультет экономики. Впервые за долгое время кажущегося спокойствия в семье Головенко состоялся крайне бурный разговор. Отец недовольно ворчал, что дочь не знает, чего хочет, потому что у нее есть все — дом, работа, образование. Мама ему слабо возражала, утверждая, что Надя одинока, ей срочно надо замуж, образование и работа здесь ни при чем. Надежда возбужденно фыркала и спрашивала, уж не на аркане ли мать притащит ей жениха? На это отец отвечал, что дочь и сама могла бы побеспокоиться о себе, а не сидеть над глупыми книгами, что она вбила себе в голову бог знает что, мечтает черт знает о чем, стала совсем странная, не от мира сего. Надежда резко ответила ему, что он сам ее этому научил. Отец обиженно замолчал и задумался.
Мишка смотрел на них, сидя в углу на табуретке, грыз пряник с повидлом и настороженно удивлялся, не понимая, радоваться происходящему или, на всякий случай, зареветь. Впервые при нем взрослые так громко разговаривали, энергично размахивая руками. Уходить из кухни он не собирался, ему было интересно.
— Ты вообще куда надумала? В Херсон, надеюсь? — отец спросил с плохо скрываемым сарказмом, словно уже готов был смириться с ее решением, но категорически не хотел признавать победу дочери над собой.
— Нет, в Крым, в Симферопольский университет.
Отец от неожиданности закашлялся, а мама открыла рот.
— В Кры-ым? Но туда ехать двести пятьдесят километров!
— Я уеду в Крым. И буду жить в Симферополе, — она проговорила эти слова тихо, но настолько четко и веско, словно уже наперед знала свое будущее.
Отец отчаянно махнул рукой:
— Уезжай!
— Как уезжай?! — мама горой поднялась из-за стола и посмотрела на мужа широко открытыми глазами, — Вася, да куда она поедет-то?!
— Все, Муся, разговор закончен, хочет — пусть едет хоть на Аляску, — он добавил в сердцах нечто крепкое, матерное и ушел в спальню, громко хлопнув дверью.
Мать отправилась за ним и
Когда она выходила из спальни, Мишка вдруг ее позвал — осторожно, словно проверял, откликнется или нет:
— Надь!
— Что?
— Ты уедешь?
Она вернулась к нему, села на кровать, погладила по светлым, как у матери, волосам, поправила одеяло.
— Уеду, мой хороший.
— А ты будешь ко мне приезжать?
— Обязательно!
— Хорошо, тогда уезжай, — Мишка, успокоенный, отвернулся к стене.
Глядя на его нежный розовый затылок, Надежда внезапно расстроилась — будто маленький брат единственный из всей семьи дал ей позволение на исполнение мечты. Она не понимала причину жесткого сопротивления родителей и думала, что это, возможно, связано с нежеланием матери с ней расставаться: слишком она привыкла к дочери, нуждаясь в ежедневной поддержке. Но что было такого печального в этом расставании, если у нее оставались рядом муж и сын? А, может, причина была более глубокой, не ясной ей самой? Страх потери, например? А может, что еще хуже, она втайне боялась отца и не хотела оставаться с ним одна? Нет, не похоже. Тогда что?!
С этими мрачными мыслями девушка уснула далеко за полночь, ей приснился кошмар — будто ушла она от родительского дома в серую зимнюю степь, а навстречу ей внезапно пополз густой темный туман. Надя почему-то решила, что у нее не осталось выбора — только идти ему навстречу, пересечь это безжизненное пространство и обязательно добраться до горизонта, где будет светло и тепло. В последний момент, когда плотная клубящаяся стена готова была накрыть ее с головой, она резко очнулась. Последнее ощущение, которое ей врезалось в память, было крайне необычным: там, за непроглядным туманом, кто-то ее ждал. Ей непременно надо было его увидеть, но она не успела. Ощущение тайны было непередаваемо сильным, держало в напряжении все утро, наполняя странным предвкушением судьбы, о котором она когда-то так мечтала. А потом забылось.
На следующий день Надежда Головенко подала заявление об увольнении.
В отделе кадров ее бумагу начальница приняла в штыки — мол, ягода на подходе, работать некому, — и отправила к директору в надежде на то, что тот откажет. Надя, взвинченная разговором, вбежала в директорский кабинет, некрасиво хлопнув дверью, зацепила ногой стул. После отдела кадров в ней кипела злость: «Да кто она такая, в конце концов, чтобы распоряжаться моими желаниями? Начальница? Дура она крашеная, а не начальница!»
Иван Афанасьевич, несмотря на предупреждающий звонок грозной кадровички, встретил Надю спокойно, внимательно прочитал заявление, вежливо попросил сесть за стол.
— Ну что, Головенко? Ты, значит, хочешь уехать совсем?
— Хочу, Иван Афанасьевич, — Надя с вызовом посмотрела на него.
Он неожиданно мягко улыбнулся:
— Ну-ну, не кипятись так, никто тебя не обижает. Я сюда приехал десять лет назад из столицы — завод ваш перестраивать. Мне тогда уже за сорок было, вроде взрослый совсем, и то думал, что никогда не привыкну к вашему Цюрупинску. Деревня — деревней. Хорошо, Херсон рядом. Тебя я хорошо понимаю, хотя отпускать не хочу. Думал подтянуть до более высокой должности, но ты меня опередила.