Кофейная книга

Фрай Макс

Наконец дело сделано, чашка наполнена, компьютер уже давным-давно готов приступить к работе, и, жмурясь от почти сладкого ужаса, я кликаю по наглому красному нулю, открываю «Оперу», нахожу в закладках нужную; пока она грузится, малодушно отворачиваюсь от монитора, делаю глоток кофе, почти не чувствуя вкуса, пепел падает на возлюбленные мои штаны, потому что руки трясутся от напряжения, нельзя так распускаться, стыд, позорище.

Наконец я собираю волю в кулак, призываю на помощь все свое мужество и смирение, поворачиваюсь к экрану в полной готовности прочитать свой приговор и как-то жить дальше, а там а там: +2, +4, +3, +3, +5 — и так далее,

можно было не дергаться, ни одного морозного дня не будет у нас в ближайшие десять дней, если верить синоптикам; я им не то чтобы верю, но более авторитетной инстанции в этом вопросе, увы, все равно нет, даже прекрасная цыганка с золотыми зубами и волосами, с которой мне выпало повстречаться нынче утром на крошечном островке посреди огромной, почти непреодолимой лужи, была вынуждена признать, что не сможет предсказать по моей руке сводку погоды на февраль, — и на кой, спрашивается, нужны все эти эзотерические услуги в таком случае.

Имбирный кофе для холодного февраля

Прежде всего нужно приготовить имбирную воду. Свежий корень имбиря очистить от кожуры (ножом, как картошку), натереть на крупной терке, бросить в закипающую воду (примерно один большой или два мелких корешка на литр воды) и варить на очень медленном, почти воображаемом огне пять минут. Имбирная вода готова. Ею можно вот прямо сейчас заваривать чай или просто пить без всякого чая, добавив лимон (лайм), тростниковый сахар или мед по вкусу. А можно остудить и потом сварить на ней кофе.

Кофе на имбирной воде варят так же, как на обычной, только специй потребуется гораздо меньше или вовсе никаких. Я всегда добавляю кардамон, иногда кидаю сушеный розовый бутон — и это всё.

Екатерина Перченкова

Ave, Felicia!

О безумье, о жажде, о вереПрозвени, моя песнь, прозвени.Даниил Андреев

Фелиция Львовна каждый раз появляется на кухне в восемь часов, когда я, продирая глаза и запахивая полу халата, где не хватает пуговицы, пытаюсь поджарить яичницу или сварить кофе. Говорят, неприлично в таком виде появляться на людях… так разве ж это люди?! И потом, мне — можно. Мне вообще можно все: курить на кухне, питаться бутербродами, терять в коридоре браслеты, бигуди и заколки. Маленькая магическая штучка: красная корочка с золотым тиснением «Пресса» и тоненький сборник стихов, второй год валяющийся на антресолях. В общем, я — гордость нашей коммуналки, и с этим никто не спорит.

А она появляется в аккуратном сером платье и клетчатом фартуке; жиденькие седые волосы связаны в пучок, на носу красуются огромные очки в роговой оправе, а чуть ниже — такая же огромная улыбка. Такая вот Всеобщая Добрая Бабушка.

Фелиция Львовна долго и внимательно смотрит, как тетя Таня собирает в школу своего Витюшу, потом закрывает дверь за рассеянным Пилипчуком, а потом садится за стол напротив меня и подпирает рукой щеку.

— На работу? — спрашивает она каждое утро.

Я киваю с набитым ртом и, внутренне сжавшись, жду продолжения.

— Про что сейчас пишешь?

Ей интересно.

Честное слово, ей на самом деле интересно! И я начинаю перечислять. Интервью с директрисой фитнесс-клуба. Потом еще одно — с задравшими носы и постоянно принимающими картинные позы студентами ВГИКа. Кстати, Фелиция Львовна, одна из них — Оля Шендер, которая в том сериале, помните, черненькая? Обязательно принесу почитать. Потом еще журналистский эксперимент… я сама еще не поняла, в чем там дело; приеду — шеф расскажет. Потом — этого я уже не скажу — покидаю в сумку несколько дискет и поеду по издательствам. И везде, как пить дать, везде развернут меня обратно…

— Написала бы про нас, — совершенно серьезно говорит Фелиция Львовна. Если бы я не слышала этой фразы каждое утро, поперхнулась бы остывшим кофе. — А что, — продолжает она, — чем мы отличаемся от других?

Ничем.

Ни капельки.

Бабушка, милая, ну кому нужен твой клетчатый фартук, воспоминания о безвременно ушедшей кошке Люське и о четырех годах войны, проведенных в тылу за Уралом? Кому нужна тетя Таня с ее двоечником Витькой? Вот Пилипчук — он хотя бы фигура колоритная: лицо красное, нос синий…

Выход есть. Забыть про дамские журналы, вытащить из-за дивана коленкоровую коричневую тетрадку, начатую четыре года назад. Написать. Просто так, для себя. И снова убрать, но уже с чувством выполненного долга.

И опять неувязка.

Фелиция Львовна не нужна богатым домохозяйкам. Они хотят красивые шмотки, новую сплетню, похудеть, парочку тестов, штук десять рекомендаций, как затащить в постель понравившегося кадра.

Фелиция Львовна не нужна мне. Ей нечего делать в моей заветной тетрадке по соседству с крестоносцами, менестрелями, альбигойцами и прочими средневеково-романтическими личностями.

Поэтому каждое утро будет начинаться этот неудобный, почти уже ритуальный разговор на кухне. И я буду извиняться, убегать в свою комнату, одеваться, собирать сумку…

Добрая бабушка, которая мне и не бабушка вовсе, закроет за мной дверь. А завтра все начнется сначала.

Но однажды утром все изменится.

— На работу? — спросит Фелиция Львовна, сидя напротив меня.

Я кивну.

Она помолчит немного, покачает головой и скажет:

— А мне сны снятся. Чудные… Не просыпалась бы прямо!

Я сделаю вид, что мне интересно.

— Высокие башни, — начнет она, — высокие белые башни на берегу моря.

Там, наверху, развеваются флаги. И тучи, огромные, черные, грозовые тучи.

— И чайки, — внезапно севшим голосом скажу я.

— Да, чайки. И чайки, и башни на фоне неба — золотые.

Я буду молчать. Молчать и слушать. Переплетая под столом пальцы, криво улыбаясь, отводя глаза.

А она, бабушка, предел мечтаний которой — колбаса за два двадцать и свободное место в троллейбусе, расскажет мне, как полощутся на ветру знамена и блестят щиты, как тревожно кричат чайки и поет море.

И я буду медленно умирать от нечеловеческой зависти, от огромной, безжалостной несправедливости.

Мне никогда ничего не снится.

Вообще никогда.

И еще я ни разу в жизни не была на море. Бог мой, откуда мне знать, что чувствовали мои рыцари из коленкоровой тетрадки, выезжая на песчаный берег? Как замирали, останавливались сердца, когда посреди пустыни вырастали высокие башни, а еще дальше, за стенами, за барханами и оазисами, сияло море…

Я не поеду на работу.