Кофейникс

Фомальгаут Мария

– Смотри, – одергивает меня хозяин, – смотри, смотри…

Смотрю. На чуть приметные заснеженные следы на пожухлой листве, на клочки белой шерсти на кустах, на обглоданные косточки октября, которому не повезло попасться в зубы зиме.

Вот черт… что делает, тварь…

Вздрагиваю от голоса зимобоя, – злого, прямо-таки пылающего ненавистью, дернул меня черт вообще связаться с этим психованным, уже хочется осторожно намекнуть хозяину, а может, работа моя кончилась, ну показал я зимобою, куда идти, и хватит с меня, разрешите откланяться…

…не разрешают.

Зимобой

поворачивается ко мне, глаза бешеные:

– Она же… зима эта… эта зима… Была уже…

– Нет, постойте, она же…

– …была уже… на много лет… тогда… тогда… великий голод… она птиц убивала на лету… снег небывалый… замерзшие реки… зима же Берту забрала… и Претти… она же в дома заходила, зима… оголодавшая… людей забирала…

Ёкает сердце, только сейчас понимаю его звериную ненависть к зимам, его лютую жажду мести…

Сжимаю зубы.

Вперед.

Будь я проклят, если не доберусь до ущелья, где прячется зима, несущая смерть…

Все сильнее ощущается холод, он уже не просто покалывает, он обжигает, жалит, хочет сожрать. Понимаю, что лежбище зимы совсем близко, спохватываюсь, что я со своим ружьишком здесь как пятое колесо на собаке, что зима меня с моим ружьишком пополам перекусит, тут-то и смерть моя… а вот интересно, живой я или мертвый после того, что случилось… Хозяин объяснял что-то, что я теперь вроде и ни живой, и ни мертвый, и живой, и мертвый одновременно, я его не слушал, честно говоря, и слушать-то не хотел, мне достаточно, что я могу ходить и говорить, есть, пить, дышать, думать, и теперь бы отстреляться с этой зимой, вернуться домой, уже неважно, каким, живым или мертвым…

Хозяин…

Я не знаю его имени.

Не хочу знать.

Я вообще ничего не хочу про него знать, я хочу расправиться с зимой и вернуться, то есть, расправляться буду уже не я, а зимобой, что-то подсказывает мне, что моего ружьишка будет недостаточно…

– Зима… на много лет… – он снова поворачивается ко мне, – сколько смертей… по улицам шастала… в дома… Берта… Претти… очаг остыл… иней… холод…

Вздрагиваю – даже не сразу понимаю, что появляется передо мной, она слишком не похожа на тех, на всех…

Никогда мне не доводилось видеть такой красивой зимы, такой белоснежной шерсти, таких ослепительно ярких глаз, такого необычайно пышного хвоста, таких тонких ног, увенчанных острыми копытами. И никогда мне не доводилось видеть такой стремительной зимы – я и ахнуть не успел, как она кинулась на нас с зимобоем, даже странно, что зимобой успел увернуться, что он вообще остался жив…

«Стреляй… стреляй!»

Пытаюсь объяснить хозяину, что черта с два я подстрелю зиму из ружьишка, хозяин одергивает меня:

«Не меня, идиот…»

Холодеет спина, не верю себе, неужели меня вели сюда для того, чтобы…

Смотрю в хрустальные глаза зимы, зима повторяет мысленно, властно:

«Не меня, идиот… этого…»

Целюсь в спину зимобоя, ну давай же, говорю я себе, давай же, один выстрел, и все, и ты свободен,

и пойдешь домой, уже неважно, какой, живой, мертвый, я же хожу, говорю, я же…

Стреляю.

Ружье отдает неожиданно больно, сильно, швыряет меня в снег, еще успеваю увидеть, как падает зимобой, как набрасывается на него огромная зима…

…кровавые бусины на снегу…

Кровавые бусины на оскаленной пасти зимы…

Зима поворачивается ко мне, хочу спросить, могу ли я идти, – тут же понимаю, что не могу, потому что я не живой, потому что я лежу там, на опушке, мертвый, а какой же еще, безнадежно заблудившийся в бесконечном лесу, есть ли вообще что-то кроме этого леса, кроме исполинской зимы, которая стала бесконечной…

Дикая охота

Араун выходит из дома.

А из дома выходить нельзя.

Араун смотрит на студеное звездное небо.

А на студеное звездное небо смотреть нельзя.

Араун ждет.

А ждать…

…нет, не нельзя, нет такого, что нельзя ждать – потому что никому и в голову не придет, что можно стоять и ждать, когда…

…когда…

..ветер завывает, рвет солому с крыш. Город настораживается, прислушивается в непонятном волнении, город чувствует что-то странное, как будто готов сорваться с места и бежать куда-то в никуда…

Люди плотно закрывают шторы, люди сидят по домам у жарких очагов, в тепле, пляшут отблески пламени на бледных лицах, люди теснее жмутся друг к другу, прислушиваются к завыванию ветра снаружи, к свисту вьюги, рассказывают друг другу леденящие душу истории про Дикую Охоту, которая несется в такие ночи высоко над землей, подстерегает зазевавшегося путника, а то и детишек малых похищает… маленький Араун слушает, сжимается в страхе, спрашивает у дедушки, а сюда Дикая Охота не придет – и дедушка Арауна обнимает, что ты, малец, не боись, мы её сюда не пустим…

– Догоняа-а-а-ай!

Маленький Араун бежит за Хольдой по осеннему лесу, подернутому первым снегом, в сумерках чуть виднеется косынка Хольды, догоняй-догоняй-догоняй…

…Араун оглядывается, спохватывается, а загулялись-заигрались-забегались, а до дома далеко-далеко, а хворосту толком и не набрали, у-ух, попадет…

Бегут домой, скорехонько-скорехонько, только бы успеть до темноты, до самой глубокой студеной ночи, говорят, в такие-то ночи…

…да ну, не верь, да враки все это, враки…

А вот верится, а вот боязно, а вот так прямо и чудится в темноте ночи топоток, стукоток, по веткам, по веткам, по верхам, по верхам, и ближе, и ближе… да нет же, это ветер гуляет в ветвях, да нет же…

– Бежи-и-и-м!

Бегут, обгоняют друг друга, а топоток-стукоток все ближе, ближе, подбирается со всех сторон, и вот уже земля сотрясается от топота копыт, и вот уже чудится за спиной разгоряченное дыхание диких коней…

Скорей…

Скорей…

Скорей…

– Бежии-и-м!