Когда цветут камни
Шрифт:
Скрипя тормозами и звякая тарелками буферов, у перрона остановился поезд. Из вагона стали выходить пассажиры. Варя и Леня подбежали к четвертому вагону. В тамбуре поблескивали козырьки фуражек.
Где же Максим? Варя заглядывала в окна. Леня вскочил в вагон. Максима нет.
Оглядев с площадки вагона перрон, Леня вдруг закричал:
— Варя, оглянись! — и бросился вперед.
На перроне в сером пиджаке стоял Максим, очень бледный, похудевший, с запавшими глазами. Варя, не сдержав шага, бросилась ему на грудь, обняла за плечи.
— Тише, сестренка,
Варя спохватилась. Весь он прошит пулями, из мертвых воскрес… Можно ли ему ходить без чужой помощи?
— Можно, можно, сейчас ничего у меня не болит.
— И провожатых тебе не дали?
— Были провожатые — два солдата из полка. Но я как вдохнул сибирского воздуха, сразу легче стало. Мишу вернул домой, другого в Мариинске к родным отпустил.
Не отпустил, а прогнал он их от себя, чтобы не подумали о нем в Громатухе, что он такой никудышный. Характер его Варя хорошо знает.
— Мы искали тебя среди военных, — сказал Леня. — Раз, думаем, генерал Бугрин телеграмму дал, значит, ты еще военный.
— В Москву из Берлина вместе с ним ехали. В запас он меня отпустил, в запас… Как там Громатуха-то?
Варя и Леня всю дорогу до перевалочной базы рассказывали Максиму о Громатухе: возобновилось строительство гидростанции; по тайге прокладывается железная дорога; почти весь Каскильский увал разрабатывается теперь открытым способом по проекту инженера Максима Корюкова; на пространстве от Громатухи до верховья реки обнаружены несметные залежи железной руды, поэтому по решению правительства готовятся к строительству металлургического комбината.
На перевалке надо было подождать Фрола Максимовича и Татьяну Васильевну. Но Максим и часу не хотел терять.
— Встретим их там, в лесу.
Он рвался в тайгу.
— Как бы не разминуться, — сказал Леня.
— Не разминемся. Я знаю, какими дорогами ходит отец. Хаживал тут с ним не раз.
Варя встревожилась:
— А можно ли тебе пешком?
— Можно, можно…
Пошли. Кругом лес, ягоды — черемуха, смородина, черника. А рябина будто снова зацвела: на ее ветках висят, точно большие красные банты, гроздья спелой ягоды.
У Максима порозовели щеки. Вот он увидел кедр, подбежал к нему, пригнул к себе ветку и дышит ароматом кедровой хвои, приговаривая:
— Ух, как хорошо, ух…
Затем широко раскинул руки, как будто хотел обнять всю родную тайгу. Плечи его распрямились, будто стали шире, и уже забылось, что они костлявые у него и острые.
Максим и родился под кедром, первый глоток воздуха был насыщен запахом кедра. И сейчас он будто снова появился на белый свет, дышит кедровым воздухом.
— Ну что ж, пошли дальше… Значит, началось наступление на тайгу? Хорошо. Какие еще новости на Громатухе?
— Николай Туров недавно вернулся. Весь в орденах. Путевку на курорт ему предлагали, но он и взглянуть на нее не захотел. «Назначьте, — говорит, — меня помощником рядового мониторщика».
— А ведь по совести решил. Молодец!
— Фрол Максимович уговаривал его и так и эдак, — продолжал Леня, — а он как в землю
Они уже поднялись на первую гряду таежных гор. Перед ними открылась долина реки с пожелтевшими полянами и голубыми разливами. А там, в синеющей дали, вторая гряда. На самой вершине Гляден-горы поднимается огромный столб дыма. Это Матрена Корниловна Девяткина приветствует вернувшегося Максима. И до нее долетела эта весточка. Отлучиться ей от своих делянок нельзя, так она натаскала на вершину смолья и распалила гигантский костер.
Максим остановился. Столб дыма показался ему монументом из белого мрамора.
Максим как бы увидел Надю, о которой часто вспоминал с тоской и грустью. Надя, Надя… Сейчас она будто поднималась перед ним в белом халате.
На секунду закрыв глаза, Максим тяжело вздохнул: кажется, закружилась голова.
Слева донесся грохот взрыва.
— Там строится мост, — сказал Леня, — готовят дороги к большому наступлению на тайгу.
— Хорошо. Пошли дальше, — сказал Максим, словно встряхнув с себя грусть о Наде.
И когда внизу, в долине, на междугорной тропе показались три всадника, Варя наконец-то решилась. Она должна предупредить Максима: при встрече с отцом и матерью нельзя говорить о Василии.
— Максим, ты не пугайся: у тяти и мамы седые головы. Это у них весной случилось… С мамой говори громче: она глухая…
Максим ничего не ответил. На его бледных щеках проступили темные пятна. Все молча стали спускаться в долину. И вот перед Максимом на конях сутулый старик с трясущейся головой и седая худенькая старушка.
Первым соскочил с седла Захар Прудников. Бросив фуражку наземь, он, не скрывая радости, прыгая на одной йоге, закричал на всю тайгу:
— Максимыч, гляди, вот наш командир полка! Вот он!
Фрол Максимович встретился с сыном виноватым взглядом: в глазах старика печаль и горе за младшего сына. Максим, поняв это без слов, широко раскинул руки, шагнул к отцу:
— Отец, это последний удар…
Затем обнял мать.
— А война, товарищ командир полка? — спросил Захар.
Максим подумал и ответил:
— Все будет зависеть от воли народов. Если они будут помнить, сколько горя и сколько слез она принесла людям, то, надо думать, последняя…
Борис Леонов
ИСПЫТАНИЕ НА ВЕРНОСТЬ
Выступая на втором съезде писателей РСФСР в марте 1965 года Вадим Кожевников говорил:
«Мне кажется, в изображении Отечественной войны на основе достигнутого художественного опыта мы подходим к такому этапу, когда нельзя уже изображать ее, ограничиваясь описанием одной только армии или описанием трудового подвига рабочего класса и интеллигенции в тылу.
Пора переходить к синтетическому изображению подвига нашего народа в целом. Существует единство армии и народа, и это единство должно быть воплощено в художественных произведениях».