Когда диктует ночь

Глес Монтеро

Ломаная молния прочертила размытое небо. Тучи разверзлись с громовым грохотом, и из них — чудо да и только — дождем посыпались банкноты. Из Калеты донеслись дробь лошадиных копыт, удивленное ржание, смятенные крики толпы и колокола, бьющие в набат. Несколько дней спустя я узнал, что одна только Святая Покровительница осталась невозмутимой, словно к ней все это не имело никакого отношения. Суровые носильщики, сознавая святость своего дела, не уронили чести Пресветлой Девы. Процессия сохранила свою стройность, боясь, что чудо вдруг исчезнет, потому что не каждый день с неба сыплются банковские билеты, малявка.

Но у явления было и научное истолкование. Я с легкостью пришел к такому умозаключению, как только добрался до того, что мы здесь называем Винья-дель-Локо, где лежали два новеньких трупа, один подле другого. Чуть погодя подоспел Луисардо, который вел Милагрос, обнимая ее за плечи.

— Не смотри, дурочка. — Он закрыл ей глаза ладонью и сплюнул на сторону. Потом вытащил черные очки и протянул их сестре. — Не смотри, дурочка.

Кишки

Герцогини были разметаны по песку и еще дымились вместе с револьвером, из которого, очевидно, только что стреляли. Все это напоминало абстрактную картину. Какое-то время спустя я узнал, что тип со шрамом, прикончив путешественника и ни на минуту ничего не заподозрив, вернул револьвер Герцогине. И Герцогиня его взяла. «Давай смываться, браток, пока легавые не нагрянули». И, сказав это, скорее машинально, она два раза в упор выстрелила в своего компаньона. Одна пуля угодила в сердце, опалив рубашку, другая — прямо между глаз, в низкий наморщенный лоб, и вышла через затылок. Ба-бах. Ба-бах. Однако тип оказался из породы упрямых и, прежде чем отдать концы, успел разделать Герцогиню, выпотрошив ее своим ножом. И еще у него хватило сил и времени, чтобы зашвырнуть подальше портфель с черными деньгами. Да так удачно, что, упав на скалы, он раскрылся и содержимое разметало ветром, кроме последней прилипшей окровавленной банкноты. Обнимая Милагрос, Луисардо посмотрел на меня с пляшущей в глубине глаз улыбкой. Никто из них двоих никак не откликнулся на мои предположения. Мы предпочли хранить молчание, предоставив простакам думать, что денежный дождь случился чудом.

Глядя на последние два трупа, я окончательно убедился в том, что Луисардо не на жизнь, а на смерть состязался с реальностью и что во время этой гонки всякий раз, когда его воображение одерживало верх, ревнивая реальность отводила смертельный удар, сближая правду и миф, путая одно с другим. Все это я сообразил, когда увидел в Винье-дель-Локо труп типа со шрамом на щеке, похожим на скорпиона. Возможно, Луисардо видел его накануне у Наты, проезжая мимо на своем мотоцикле. Он остановился и какое-то время разглядывал его. Тот был страшный обжора и без конца ковырялся в зубах. Тогда, и только тогда, дьявол шепнул его имя: Хинесито. Рядом Герцогиня разговаривала с хозяйкой «Воробушков», тоже сидевшей на террасе. В последний раз пробуравив типа взглядом, Луисардо нажал на газ и отправился куда обычно. Это был тот самый вечер, когда путешественник появился в Тарифе, спрашивая о пароме на Танжер, с рюкзаком за спиной и даже не подозревая, что, благодаря зловещему союзу Луисардо с дьяволом, он в конце концов запутается в темном лабиринте интриги, которая приведет его к смерти.

Душевная простота Луисардо уже давно пережила пору зрелости, а вместе с нею Луисардо утратил и всякую способность рассказывать правду. Для меня он еще сохранял щепотку этой правды, которой сам втайне завидовал и которую, я это чувствовал, сукин сын постарается устранить всеми возможными средствами. Далекий от того, чтобы оказывать ему сопротивление, я помогал ему, упрощая задачу, поскольку, блуждая среди туманностей своего будущего величия, думал, что однажды смогу стать потрясающим рассказчиком, таким же или даже лучше, чем он. Веский довод, заставлявший меня внимательно слушать этот рассказ, близившийся к завершению. История, придуманная, чтобы издевнуться над реальностью, вечно завидующей поэтическому вымыслу и страстно желающей найти достойного главного героя, малявка. История, берущая начало в Мадриде, с серебряного портсигара и путешественника, которого он нежданно-негаданно приведет к краху. А что до Милагрос, то ее отвели в «Континенталь» — выпить липового чаю и успокоиться, вместе с женой Ледесмы и Хуана Луиса, продолжал Луисардо свой рассказ о последнем приключении путешественника.

Теперь он в Танжере, малявка, только что заметил своих преследователей и заскочил в первое же попавшееся заведение. Это лавка старьевщика, заваленная коврами, бурнусами, бабушами, и где есть даже телефон-автомат. «Салам алейкум», — приветствует его мавр, тощий и полупомешанный, в красной феске, напоминающей стаканчик для игры в кости. На нем шафранный бурнус, и весь он такой прилизанный и неестественно вежливый, что путешественнику с первого же взгляда кажется подставным лицом. «Алейкум салам». Пахнет сандалом, и путешественник зачарованно разглядывает чайный прибор, кривую турецкую саблю, висящую в углу лютню и разноцветные узоры ковров. У него мелькает мысль украсть чашку прямо на глазах у человека в шафранном бурнусе. Но нет, скорей всего произойдет то же, что и на таможне, все сделают вид, что ничего не видели, и проку от этого будет мало. Ему нужно устроить скандал, «страсти», как выражаются верующие, стычку — к примеру, опрокинуть гору тарелок, поднять шум, желательно погромче, способный отпугнуть его преследователей, которые уже вошли в лавку. Алейкум салам.

Словно читая его мысли, тип в бурнусе делает знак путешественнику следовать за ним. Слюнявя испанские слова и деланно улыбаясь, он проводит путешественника в заднюю комнату, где царят полумрак и щекочущие нос запахи. Запах хлорки, немытых ног и гашиша, малявка. Глаза путешественника быстро привыкают к потемкам, и он различает притулившегося в углу человека, толстого, со сконфуженным лицом, который кажется путешественнику похожим на туриста с парома, только на этот раз он уже не потягивает кока-колу через соломинку, во рту у него — мундштук наргиле. Вспомни, малявка, что в конечном счете его так и не задержали

на таможне, которую он прошел как нечего делать, подмазав марокканских полицейских. За деньгами всегда последнее слово, в каком бы уголке мира это ни происходило. Последствия глобализации, малявка. Теперь он уже знает, что его жена мертва, и курит, ища забвения. Но путешественнику все это неизвестно, он только чувствует рядом тяжелое дыхание типа в бурнусе, который приглашает его поудобнее устроиться на циновках. «Подождите немного, у меня клиенты, вернусь через минуту», — говорит он, поправляя шапочку, а другую руку протягивая к ширинке путешественника. «Гляди-ка!», — восклицает мерзавец, коснувшись его паха. Путешественник с трудом удерживается, чтобы не оторвать ему яйца, и, принимая правила игры, присаживается рядом с туристом в кепке козырьком назад. Тип в бурнусе бесследно исчезает.

С того места, где полулежит путешественник, ему слышно кое-что из разговора. Из-за перегородки доносятся отдельные слова. Певучий голос принадлежит Хинесито; он спрашивает о ценах на ковры, бурнусы, лампы, сандаловые палочки. Хозяин лавки то поднимал, то сбавлял цену и спорил с трансвестишкой, который встревал в торг с легкостью зайца во хмелю, малявка. Путешественник ждет, что они что-нибудь купят, а если не купят, то просто уйдут, отступятся, но как бы не так, малявка, дело затягивается, и путешественник, в приступе мучительной тоски, подносит ко рту один из мундштуков наргиле. И затягивается сладковатым дымом, привкус которого ему уже знаком.

Первый раз это было еще в его студенческие годы. Он учился на бакалавра и по воскресеньям часто захаживал в кино рядом со станцией метро «Альфонс XIII», неподалеку от фабрики «Данон». Квартал назывался Проспе, киношка — «Грот». Это было двухэтажное здание, где без перерыва крутили музыкальные фильмы. В то воскресенье они были посвящены новой музыке, только появившейся на рынке, которую еще в допотопные времена исполняли ямайские рабы. Речь о регги. Так вот в то воскресенье запустили целый цикл, посвященный этой музыке. И когда показывали картину Джимми Клиффа, ему протянули его первый косяк. Путешественник свободно, что диктуется анонимностью подобных действий под покровом тьмы зрительного зала, затянулся дымящимся косяком. И еще раз. А потом еще и еще, пока его не обволокло пахучее облако, проникшее во все его чувства и обострившее их до предела. Скоро, словно прилипнув к сиденью, путешественник уже парил в мире невесомом в прямом и переносном смысле слова. Но самым важным из пережитого было то, что путешественник мог одновременно думать о разных и очевидно противоположных вещах. Вдруг он почувствовал, как нежная женская рука теребит его ширинку. Пальцы расстегнули молнию, и он почувствовал нервный, жадный язык и свое тело, опустошающееся медленно и так упоительно, что этого он уже никогда не мог забыть.

И вот теперь, растянувшись на циновке в задней комнате танжерской лавки, путешественник вспоминает об этом. Много воды утекло с тех пор, малявка, сегодня «Грота» уже нет, а курить не разрешается даже в вестибюлях. Это дело рук Министерства здравоохранения и его чиновников, которые, переболев реальной жизнью, вынуждены оправдывать жалованье, которого никогда не зарабатывают. С тех пор минуло больше двадцати лет — прошедшее время, время, прожитое путешественником, который тогда мечтал стать кем-то вроде доктора Ливингстона, полагаю, и, тыча пальцем в карту, указывал все места в мире, которые он когда-нибудь посетит. С той поры прошло столько времени, малявка, что, встреть сегодня путешественник того парнишку, он бы его не узнал. Итак, путешественник погружался в одно дремотное видение за другим, как вдруг до него дошло, малявка, что голоса в лавке умолкли и слышны только приближающиеся шаги. Шаги, удвоенные эхом, а может, это и не эхо совсем, а просто идут двое. Путешественник пытается встать с циновки и не может: сладковатый дым сильнее. И тогда в дверях появляются две фигуры, две полустертые дымом черные тени. Одна принадлежит женщине, нижняя часть лица которой прикрыта платком, а телеса обнажены. Рядом с ней низенький типчик в красном бурнусе, с лютней в руках, пахнущий мазью для заднего прохода. Тогда в ушах путешественника звучит музыка черного пианино, он ничем не может заглушить ее и скрывается в анонимных клубах дыма, как тогда в «Гроте», только уже много лет спустя. Его еще не увидели и никогда не увидят, малявка, рассказывал мне Луисардо, и все благодаря туристу, который, сам того не желая, стал его спасителем.

Судя по тому, что рассказал дальше Луисардо, появившаяся парочка решила разыграть сценку с мавританскими танцами под музыку. И первым подошел трансвестит, пританцовывая и ощупывая притаившихся в полутьме, и каково же было его удивление, когда он увидел туриста и кинулся сначала на него, а потом на другого, навроде Антея, пытаясь раздавить их весом своего тела с вывалившимися внутренностями, забрызгав горячими сгустками крови стены лавки, кепку туриста и плащ путешественника, который, как мог, выбрался из задней комнаты и наткнулся на другое зрелище — какое, сейчас увидишь, малявка. Мавр в красной шапочке лежал на прилавке в задранном бурнусе, глаза его вылезли из орбит, а язык свесился на сторону. Трансвестит прикончил его в своем стиле, помнишь, малявка, рыболовной леской, одновременно трахая в зад. Путешественник в шоке: второй мертвый мавр меньше чем за три дня. Он подходит к трупу, лежащему на прилавке в луже крови, как вдруг слышит свистки и переполох. Это марокканская полиция, патрулирующая улицы. Путешественник, задыхаясь от смятения, бросается бежать по узкому проходу между высящимися, как башни, коврами.