Когда горит снег
Шрифт:
Она была чудесна, эта маленькая русская, встреченная им на рю д’Опера. Не очень молодая, но и не потасканная. Немного грустная, но и не настолько, чтобы это портило настроение. У нее были чудесные манеры, говорящие о былой лучшей жизни, воспоминания о которой не могли вытравить ни полуголодное изгнание, ни ее профессия.
Они сидели за отдельным столиком ночного ресторана, а кругом скользили танцующие пары, сплетаясь в телодвижениях танца, скорее походившего на массовое радение.
Полковник Ренье очень долго не видел женщин. Ему было трудно говорить со своей спутницей.
— Мой русский друг… Мой спаситель. Мы были с ним очень дружны… Марна, Сомма и Луара… Вогезы…
Вино подогрело воспоминания, и полковник Ренье рассказывал, извлекая с успокоившегося дна прошлого похороненные и забытые обломки.
Оркестр играл тягучее танго, в котором так странно переплеталось томление эротического экстаза с предсмертной тоской обреченности… И под эту грустную музыку, почти не слушая Ренье, женщина думала о вечном, неизбежном и неотвратимом: о любви и смерти. О тех странных путях, по которым идут эти неизменные спутники нашей жизни… И о человеке, потерявшем свое прошлое… забывшем все… даже ее…
— Алексей де Савицки…
Она вздрогнула. Кто это сказал? Она не ожидала, чтобы кто-нибудь здесь сейчас мог произнести это имя. Его нет больше и не может быть… Неужели она начала бредить?
Танго оборвалось на нежной, тающей, дрожащей ноте…
— Алексей Савицкий, — машинально повторила она вслух и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла.
Ренье выплыл из потока воспоминаний.
— Что с вами? Вам плохо?
— Нет, ничего. Она с усилием раскрыла глаза. — Вы рассказывали о боях в Вогезах. Продолжайте… Это так интересно…
В Вогезах? Но он давно уже рассказал об этом и перешел к истории Алексиса де Савицки… Конечно, она его не слушала. Мысленно он выругал себя за излишние сантименты. Что за глупая манера, рассказывать первым встречным женщинам о военных переживаниях… Мальчишество!
— Дорогая крошка… вам надоела моя болтовня. Поэтому вы и не слушали ее. Не протестуйте. Я нисколько не в претензии. Я понимаю, что теперь лучше не вспоминать о войне и смерти. Будем лучше говорить о любви. Ваше здоровье! И взяв бокал, он добавил:
— А я думал, что вас может заинтересовать судьба компатриота, моего друга … Хотя бы потому уже, что он не может, так, как мы с вами, сделать экскурсию в область прошлого.
Бокал задрожал в ее руке, и вино потекло на скатерть, расплываясь на белой поверхности желтым пятном…
— Простите…
— Но я вижу, вам действительно плохо. Понимаю. Не будем говорить о прошлом. Я не хотел причинить вам боли. Давайте думать лучше, что мы обо всем забыли, как…
Она заставила себя улыбнуться:
— Как ваш друг? Человек без воспоминаний?
— Совершенно верно. Я думаю, нам пора. На свежем воздухе вам станет лучше… Или мы возьмем такси.
В эту тихую весеннюю ночь, когда все живое в огромном городе было наполнено томлением любви,
Он забыл о данном ему в госпитале адресе, где мог остановиться. Женщина, у которой он недавно был, расплылась в сознании мутным пятном.
Он бесцельно бродил по бульварам, кишевшим влюбленными парочками.
Никто не обращал на него внимания. Только когда он задержался на мосту и несколько минут смотрел на черную воду Сены, с прыгающими по ней огнями, к нему подошел ажан и, козырнув, попросил предъявить документы.
Впрочем, ажан, тут же заметил при свете фонаря ленточку Почетного Легиона и успокоенный козырнул еще вежливее, добавив вскользь что-то о самоубийцах и подозрительных личностях и о том, как трудно уследить за всем этим.
Савицкий дал ему сигарету и пошел дальше, забыв о привлекшей его внимание реке и отраженных в ней огнях.
Когда он переходил улицу, то заметил вдалеке два набегавших на него из темноты желтых автомобильных глаза.
Почему-то они привлекли его внимание. Он остановился и стал всматриваться, не отдавая себе отчета в том, что стоит посреди дороги.
В этих приближающихся, постепенно вырастающих желтых глазах было что-то притягивающее.
Они рождали мутное воспоминание обо всем потерянном, протягивали какую-то неуловимую нить к прошлому. И вглядываясь в них, он впервые ощутил странную, острую, щемящую грусть, ту самую грусть, которая приходит к нам, когда мы вспоминаем о том, что было и никогда не вернется.
Это неведомое ощущение потрясло его до слез, до сладко мучительного клубка в горле, до заглушенного рыдания.
И вслед за этим сразу, как в прорванную бешеным потоком плотину, на него хлынули отошедшие годы, месяцы, недели, дни, минуты, города, лица, события.
И самое яркое из всего: два желтых паровозных глаза…
Два желтых огня, мутная сталь рельс и прижавшаяся к нему женщина, которую он оставлял навсегда.
А дальше… фронт, экспедиционный корпус, Сомма и Луара, Вогезы, Марна, полковник Ренье, госпиталь… все вплоть до сегодняшнего вечера, до тихой комнаты на окраине Парижа, до грустной женщины — той самой — о Боже, той самой!..
Он стоял, придавленный этой непомерной тяжестью, обрушившейся на него сразу.
А желтые глаза надвигались… ему казалось, те, паровозные … Да, да, — конечно, это тот самый паровоз. Он прорвался к нему из мрака прошлого и сейчас раздавит его. Это — то прошлое, которое он забыл.
Только несколько секунд отделяло его от желтых набегающих огней.
Только несколько коротких мгновений промелькнули с тех пор, как они появились.
А ему казалось — прошли годы, вернее, ничто не прерывалось с той последней ночи. Было ощущение, что все эти прошедшие пять лет он шел среди тумана, вдоль тускло блестевших рельс, навстречу неотвратимым желтым огням. И вот они, наконец, перед ним, вплотную…