Когда хочется плакать, не плачу
Шрифт:
– Вы христиане или не христиане? – спрашивает на этот раз без околичностей человек, облаченный в тогу.
– Мы веруем во всемогущего бога-отца, – говорит Север.
– И в его сына, нашего господа бога, – говорит Севериан.
– И в святого духа, – говорит Карпофор.
– И на… чхать нам на Афину Палладу и всех остальных жильцов Олимпа, – говорит Викторин.
Председатель трибунала обращает взор к статуе Минервы, которая возвышается за его спиной. Сейчас испепеляющая молния должна поразить всех: и обвиняемых, и обвинителей, и публику. Однако Минерва никак не реагирует на кощунственную ругань, сонно прикрыв глаза и неподвижно стоя с покровительственно поднятой правой рукой, в небрежно напяленном шлеме.
– Значит, –
– Мы заявляем, – отвечает Север, – что мы самые преданные сыны отчизны, но – христиане; самые любящие чада, но – христиане; самые ревностные блюстители воинской чести, но – христиане.
– И никакие мы не распространители иностранной веры, а ревностные слуги единого истинного бога – не иностранного, а всеобщего, – выпаливает Карпофор.
Судья, утратив сократов сарказм – свидетельство интеллигентности, – перестает ухмыляться. Ему остается лишь аристотелева прямолинейность римского оратора-стоика.
– Рим и его боги – неделимое единство, ergo [15] , вы не можете изменять богам, не изменяя Риму. Августейший Диоклетиан есть орудие Юпитера, посланец Юпитера на земле, ergo, вы не можете отрекаться от Юпитера, не отрекаясь от Диоклетиана. И если вы изменяете Риму, если отрекаетесь от императора, как можете вы настаивать на том, что вы честные солдаты императора, не сознаваться в том, что вы вероломные предатели, недостойные своего воинского звания?
15
Следовательно (лат.).
– Мы не настаиваем на этом. – Север повернулся спиной к великолепным силлогизмам судьи, к его деревянному жезлу и к мраморной Минерве, чтобы держать речь перед собравшимся людом. – Мы показали свою честность на поле брани. Без дерзкого бесстрашия центурионов, трибунов, солдат и генералов – всех воинов-христиан едва ли удалось бы Риму спасти свою шкуру и разогнать наседающих варваров. Себастиан, Пакомий, Виктор, Георгий, Мавриций, Экзуперий, Марцелл Кандид, которых Диоклетиан снял, арестовал или казнил как заядлых христиан, – разве они не были героями Рима? Вы допускаете вопиющую несправедливость, когда обвиняете нас в предательстве. В таком случае предатель – сам Диоклетиан, который, ослепленный своей ненавистью к христианству, преследует и уничтожает тех, кто…
XXVIII Минуточку, минуточку. Я преследую христиан не потому, что их ненавижу, а потому, что их боюсь (я сказал – боюсь). Я вижу в них единственную силу (я сказал – силу), способную подточить, разрушить и, что самое опасное, вообще смести нашу систему. Христиане теперь не кучка оборванных проповедников или подонков, о которых упоминал Цельс [16] , а налаженная упорная машина. Они сплочены, как иудеи; философы не хуже греков; упорны, как арабы; мечтательны, как индийцы; терпеливы, как китайцы; и завоевывают мир, как римляне. К тому же добродетельны, подлецы, – только этого нам не хватало. Когда они долдонят: не убивай, не ври, не воруй, не блуди, не обжирайся, не ленись, не отбивай чужих жен, – они прямо тычут в лицо нашему обществу его главные пороки, которые ведут Рим к загниванию и погибели.
16
Римский философ (II в. н. э.), ярый гонитель первых христиан.
XXIX Я почуял опасность раньше всех, когда услыхал, что христиане стали изгонять из своих рядов аскетов-догматиков и краснобаев-утопистов,
XXX Сначала я предложил им конкордат, переговоры, ибо я не был Нероном и руки у меня не чесались зря крошить людей. Я избрал в качестве базы для соглашения монотеистическую формулу Аврелиана. Я предложил выкинуть весь gang [17] никчемных греческих богов, насаждающих блуд и геноцид. Они уже ни к черту не годятся для теогонии и выродились в смехотворных персонажей комического театра.
17
Шайка, банда (англ.).
XXXI Я попытался объединить империю и слить все секты, введя культ единого избранного бога – Солнца или Юпитера, но наткнулся на неподатливую волю христиан: они с великим удовольствием воспринимают идею единого бога, но только если это будет их бог. Говорю вам, они – орешек твердый.
XXXII Они назначили по своему епископу в каждую мою префектуру, обосновались в каждой конторе моего имперского административного аппарата, стали внедрять свой катехизис в моих войсках, на заре крестить солдат да исповедовать центурионов.
XXXIII Когда до меня дошло, что Себастиан, трибун первой преторианской когорты, слушал проповеди понтифика – вопреки запретам своего императора; что Мавриций, командир Фиванского легиона, отказывался приносить жертвы богам, нарушая распоряжения своего высшего начальства; когда я увидел храбрейших воинов, тигров в бою, уложивших по сотне варваров каждый, – когда я увидел, как они слушают дурацкий катехизис, который им приказывает: люби врага, подставь другую щеку, – я понял, что моя затея восстановить былую мощь империи в пяти шагах от гибели, потому что войско без дисциплины – не войско, войско без ярости – тоже не войско, а если Рим потеряет свои войска, arrivederci, Roma! [18]
18
До свидания, Рим! (итал.)
XXXIV Я преследую христиан без большой веры в победу – это правда, потому что я родился, ни во что не веря, – и без всякой надежды на успех, потому что я рос, ни на что не надеясь: надежда – это первое, что теряешь в жизни. Я прекрасно знаю, что идеи, включая религиозные, хотя бы самые зачаточные, не зальешь кровью и не испугаешь смертью, и, если государственная система прибегает к физическим пыткам, чтобы поставить на колени своих противников, это значит, что она не в силах убедить их и, следовательно, не может долее существовать. Я знаю больше. Знаю, что Рим уже сыграл свою историческую роль, создал и распространил свой язык и законы, латынь и право, sermo atque jus, которые только и оправдывают его существование, ибо больше ничего интересного он не может предложить человечеству, за исключением своих руин, когда останутся одни руины. И я знаю также, что эти христиане, стойкие и фанатичные, самоуглубленные и дерзновенные, мрачные и неприхотливые, обязательно выполнят свою миссию могильщиков.
XXXV Но римский император, если он действительно император, не имеет привычки сдаваться без боя. Когда придет другой властелин, более гибкий или более прагматичный, чем я, лишенный принципов, которые помешали бы ему заключить союз с христианами под их диктовку, он осквернит свой августейший лоб грязной водой крещения, даже побежденный объявит себя победителем, он разглядит на тучах небесных знак креста, чтобы спасти себя, а заодно и смердящие останки Рима. Но он не будет зваться Диоклетианом, друзья мои.