Когда исчезает страх
Шрифт:
— Я хочу жить у вас, домой больше не пойду.
— Почему? — спросила она.
Меня их разговор заинтересовал, я прислушалась. Игорек ответил:
— Мама Диму ругает, говорит: «плохое влияние»… И перчатки боксерские спрятала.
— Маму надо слушаться.
Игорь насупившись молчал. В разговор вмешался Дима.
— Бабушка Бетти, возьмем его к нам, — предложил он. — И всем скажем, что он мой братишка. А если они с милиционером придут, все равно не отдадим, будем прятать.
— Так поступать нельзя, — возразила я. — Всюду знают, что у него
Мне стало жалко Игорька, и я решила переговорить по телефону с Валиным. Он еще был на работе. Узнав причину звонка, Борис разволновался и попросил передать телефонную трубку сыну. Не знаю, что он говорил Игорю, — но тот упрямо твердил свое:
— Я хочу с Димой… Мне дома плохо. Если мама заберет, я насовсем убегу… она дерется и дрянью называет.
Потом мальчик вернул трубку мне. Борис каким-то виноватым голосом попросил:
— Ирочка, прости, пожалуйста, что так вышло. Пусть Игорек немного побудет у вас… Я сейчас созвонюсь с Зосей.
— Лучше бы ребят не разлучать, — сказала я ему.
— Да, да, я тоже так думаю, но не знаю, как будет воспринято его бегство дражайшей половиной.
Через какой-нибудь час у нас появилась разъяренная Зося.
— Сейчас же одевайся, паршивец! — приказала она Игорьку. — Вот вернемся домой, я покажу тебе как бегать!
— Не оденусь, — заупрямился мальчик. — Я с Димой останусь.
— Ах, вот как! Ты не слушаться?
Зося дала ему звонкую пощечину, схватила за ворот и, поддав коленкой, потащила сына к вешалке…
И вот тут произошло невероятное: мой Дима вдруг расплакался и кинулся отбивать товарища. Зося попробовала оттолкнуть его, а он, как волчонок, зубами вцепился ей в руку.
Я, конечно, поспешила на выручку, а Зося разревелась и принялась во всем винить меня:
— Я вижу, ты всех переманиваешь на свою сторону… И мальчишку хочешь отнять.
— Зося Антоновна, как вам не стыдно! — принялась урезонивать ее Бетти Ояровна. — Неужели вы думаете, что мы настраиваем против вас Игорька? Вы во многом сами виноваты. Он же человек, надо понимать его… И нехорошо бить, да еще при других. Не одобряю я ваших действий…
— Можете не одобрять, — продолжала свое Зося. — Я ему этого не прощу…
А мальчишки, убежавшие в свою комнату, поспешно начали строить баррикаду: подтащили к дверям железную кровать, тумбочку и стали наваливать сверху все громоздкое, что было в детской. На Зосины угрозы и наши увещевания, они не откликались.
В это время пришел Ян. Узнав о случившемся, он ухмыльнулся и сказал:
— Что ж, вы хотите, чтобы мальчишка мальчишку предал? Раз друг попал в беду, его надо выручать. Это закон. Я на их стороне.
— Только, пожалуйста, им этого не говори, — попросила Бетти Ояровна. — А то нас и так обвиняют в плохом влиянии.
Подойдя к забаррикадированной двери, Ян окликнул мальчуганов:
— Эй, вы, орлы! Чего взбунтовались? А ну, быстрёнько разобрать баррикаду!
— А тетя Зося не будет драться? — спросил Дима.
— Возможно, будет, но это не имеет значения.
И мальчишки, не сказав больше ни слова, принялись разбирать баррикаду и ставить вещи на место.
Когда комната была приведена в надлежащий порядок, Ян скомандовал:
— А теперь просите прощения за свою невыдержанность.
Первым с трудом выдавил из себя несколько слов Дима:
— Я больше не буду кусаться… простите.
— К кому ты обращаешься?
— К тете Зосе.
— Ясно. А ты, Игорь?
— Мама сама драться стала, — сказал тот. — Я извинюсь, но домой не пойду.
— И не надо! — вновь вскипела Зося. Казалось, что она опять схватит сына за шиворот, но при Яне, видно, постыдилась и лишь пригрозила: — Можешь оставаться, но помни, — больше ты мне не сын.
Не простившись с нами, она прошла в переднюю и потребовала:
— Ян, подайте мне пальто.
Ян помог ей надеть отороченное мехом модное пальто и, расшаркавшись, попрощался.
Вернувшись к ребятам, он строго посмотрел на них и сказал:
— Видите, что наделали! С этого дня будете подчиняться мне. Больше распускаться не позволю. Дисциплина во всем. А главное — слушаться бабушку Бетти и маму Иру. Ясно?
— Ясно, — ответил Игорь. — Мы их слушаемся.
— То-то. А сейчас — умываться и ужинать.
Позже пришел к нам озабоченный Борис. Долго его уговаривать не пришлось. Игорек остался у нас.
21 февраля. До сих пор опомниться не могу. Всё было как в чудесном сне.
На заседание бюро райкома со мной пошли Ян и Борис. В кабинете у Балаева собралось человек тридцать. Большинство — люди незнакомые. Я уселась в угол около радиоприемника.
Заседание вел Балаев, а докладывала восторженная женщина в очках — второй секретарь райкома. Раскрасневшись, она говорила в таких приподнятых тонах, что мне было неловко. Мои щеки прямо горели. По ее словам, я была чуть ли не одной из первых героинь гвардейского полка, активной организаторшей групп сопротивления в концлагере «Дора» и спасительницей осиротевших детей. В райком пришли письма от Юленьки Леуковой, Наташи Михниной и Евдоши — нашего комиссара, — это Балаев связался с ними. Доказательством служили также две старые характеристики, показания узниц концлагеря «Дора», рисунки и письма ребят, которые без моего ведома отдал в райком Ян Ширвис.
По справке политотдела, я с 1942 года числилась в списках погибших, поэтому мой партийный билет был аннулирован, а личное дело передано в архив.
Члены бюро райкома задали мне лишь два вопроса:
— В плену вы скрывали, что являетесь коммунисткой?
— Да… вынуждали обстоятельства. Но можете верить: ни одной минуты я не чувствовала себя вне партии.
— Вас пытали?
— Было. Я думала, что не перенесу, но оказывается, человек все может вытерпеть.
Больше меня ни о чем не спрашивали. Мне просто поверили, как верят честным коммунистам.