Когда крепости не сдаются
Шрифт:
Лысая голова первой оторвалась от чертежа.
— Нельзя победить Россию, — сказал Мирополов, — никогда этого не было и не будет.
Карбышев поправил:
— Согласен, что победить Россию нельзя. Но не потому, что ее никто никогда не побеждал, а по другой причине. Народ, борющийся за свою свободу, — непобедим. Когда мой тезка Дмитрий Пожарский отвоевывал для своей родины свободу, он победил. Кутузов в двенадцатом году — тоже. Даже покоренный народ далеко не всегда побежден. Пример — чехи. А война России с Японией не была войной за свободу и кончилась поражением России. Победа обеспечена только тогда, когда цель борьбы — свобода и творческое созидание. Фашистская
Все слушали, притаив дыхание.
— Не дано Германии победить СССР еще и потому…
Карбышев заговорил о пространстве, о коммуникациях. Но после сказанного это уже не казалось главным.
— Англия, Франция, Польша научили фашистских генералов презрительно недооценивать противника. В этой привычке — могила фашизма, так как СССР — не Англия, не Франция и не шляхетская Польша…
Черные, горячие глаза Карбышева, не мигая, смотрели на слушателей. На узком и худом, как маска из костей, лице дрожала светлая улыбка.
— Сперва мы выгоним фашистские орды со своей земли, а потом и Европу избавим…
Прибрам встал и низко поклонился Карбышеву.
— Счастлива страна, воспитавшая таких граждан, как вы. И армия с такими генералами, как вы, не боится поражений. Культура, создавшая ученых, подобных вам, есть истинная культура. А партия, в рядах которой вы стоите, указывает будущее миру…
Прибрам повторил поклон.
— Я кланяюсь в вашем лице великой державе. Надежда на Советский Союз — моя единственная надежда…
У Карбышева был такой вид, будто он в чем-то оправдывался, — смущенный, немножко даже растерянный.
— Что касается меня, — заговорил он быстро и от быстроты как бы насаживая мысль на мысль, — я делаю здесь много меньше любого фронтового красноармейца. Тот жертвует жизнью, чтобы решить победой судьбу своей родины на века вперед, а я?.. От беспомощности меня гложет тоска, я не знаю покоя. Остается одно — поддерживать веру друзей в будущее, и это, только это я и делаю…
Он приостановился. Озабоченное лицо его снова просветлело, как бывает, когда в душу человека войдет вдруг что-то очень хорошее.
— Гложет тоска… А знаете, как я с ней справляюсь? Иной раз кажется: жить труднее, чем умереть. Тут-то и начинаю я думать о будущем, за которое бьются мой народ и все лучшее, что есть в человечестве. И, стоит мне подумать о будущем, как падают дощатые стены сапожного сарая, рвутся проволочные сети каторги, рушатся застенки гестапо, поднимается вокруг завтрашний мир, широкий, радостный, и шагаю я в этом мире, полный сил и юношеской бодрости, чтобы новым трудом завершить победу. Подумаем о будущем, друзья! Подумаем о коммунизме!
В Schureisserei стало тихо, тихо. Минуты такого торжественного чудного безмолвия знает природа. И приходят они к ней чаще всего перед бурей…
Серые облака мечутся по небу. Голые деревья болезненно вздрагивают. Маршировка на плацу с зуботычинами и тумаками — средство достижения внешней выправки и усвоения немецких команд. После маршировки — нудная церемония переклички. Затем люди расходятся по баракам за порцией хлеба. В бараках — нетопленые спальни, настежь открытые окна. И такое же точно чувство мертвого холода в душе. Так бывало обычно. Но сегодня люди — в тревоге. Волны живого шепота катятся через лагерь. Что же случилось? Во-первых, арестован лагерный шрейбер Прибрам. Во-вторых, в чулане у Карбышева обнаружили ведро с картошкой и отобрали. А Карбышев на утренней проверке повернулся к выстроенным
— Благодарю вас, товарищи! Спасибо, друзья!
Очевидно, запасы полосатой материи для каторжных курток и штанов истощились. Заключенным стали выдавать для носки самую разномастную рвань, но обязательно с широкой красной полосой на спине и такими же лампасами на брюках. К прежним значкам прибавился еще один: «К. L» [133] . Когда заключенные выстраивались теперь по утрам на плацу, — густая белая пелена ложилась за ночь на плац, и от этого, он казался удивительно, до парадности чистым, — они выглядели среди этой снежной белизны отвратительно грязным, уродливо пестрым пятном. Так именно они выглядели и в тот светлый зимний день, когда их вывели из бараков и построили в каре кругом так называемого позорного столба. Давно уже говорили, что этот столб предназначен для подвешивания и пыток. И было похоже на то, что сегодня ему предстоит сыграть свою зловещую роль. Команда сапожников — Дрезен, Карбышев и другие — стояла очень близко к столбу. Дрезен шепнул Карбышеву:
133
«К. Л.» — концентрационный лагерь.
— В обиду не дам! Товарищ Тельман сказал: «Мальчик…»
Офицеры прокричали уставные слова. Строй каторжников замер. По плацу быстро шел комендант лагеря. Это был высокий полковник с подвязанной левой рукой. Козырек его фуражки был низко надвинут на лоб. Высокие сапоги сверкали. Ремни с кортиком и револьвером — тоже. Хлыст торчал подмышкой.
— К столбу! — приказал он кому-то.
Трое конвойных солдат, маршируя, как на вахтпараде, подошли к Карбышеву, окружили его и, выведя из строя, поставили у столба. Полковник смотрел на Карбышева, а Карбышев — на полковника. У коменданта были огненно-холодные глаза, какие бывают у больших хищных рыб. Он молчал, это продолжалось минуту или две, а может быть, даже больше. Карбышев ждал, ждал… Наконец:
— Кто вы?
— Я — генерал-лейтенант советских войск.
— Большевик?
— Да.
Комендант пожевал губами.
— Я знаю вашу Россию: это — подвода и постой.
— Вы понятия не имеете о Советской России.
— Что?
— Да…
— А кто победит — Германия или Россия?
— Советский Союз.
— Что? Что? Как вы смеете? И вообще все, что вы позволяете себе болтать, это… это опаснее пуль!
— Я говорю, что победит Советский Союз. Только он.
— Свинья! Мошенник! Большевик! Забудь, что ты генерал! Ты — государственный преступник… Вот… Получай!
Комендант выхватил здоровой рукой хлыст из подмышки. Глаза его побелели от бешеной злобы. И вдруг звонкий треск оплеухи, быстрый и короткий, словно холст рванули разом по всей ширине, прорезал воздух. Комендант качнулся. Дрезен, как-то особенно глубоко припадая на правую ногу, медленно отступил от него и, плавно хромая, поплелся назад в строй. Впрочем, с полдороги он повернул голову и спросил:
— Ну-н?
Комендант тоже не спешил. Он вынул револьвер и, хорошенько прицелясь, выпустил пулю прямо в затылок оберкапо. Для подобных случаев промахи не существуют. Дрезен перестал плыть, — выстрел швырнул его вперед. Он рухнул лицом вниз, и по белому снегу задымились, разгораясь, красные, как мак, цветы горячей крови чернобородого ребенка. Мирополов и Знотинг с двух сторон заслонили собой щуплую фигуру Карбышева.