Когда мы состаримся
Шрифт:
— Замолчи, Борча! — вскинул голову Шарвёльди, прибегая к своему авторитету хозяина. — Делай, что велят! Пойдёшь поймаешь и отдашь Марче.
Поросёнок, не подозревая об опасности, бродил себе по двору.
— Я — ловить? Вот не буду, и всё! — взорвалась Борча.
— Ну так Марча поймает.
Цыганка не заставила себя упрашивать, присела на корточки, сняла с руки корзинку и, потряхивая ею, принялась твердить известное на скотных дворах заклинание: «Хрюша, хрюша, на, на, на!»
Но и домоправительница при виде столь злостного покушения не осталась безучастной,
Обе старые женщины пустились гонять поросёнка взад-вперёд по двору, одна — приманивая, другая — стараясь отпугнуть.
Но, сунувшись было несколько раз в спасительные заросли шпината, глупая тварь, — вот она, благодарность приёмышей! — предпочла приманку соблазнительницы предостережениям благодетельницы и с задранным кверху пятачком кинулась посмотреть, что там, в потряхиваемой корзинке.
Цыганка мигом цапнула поросёнка за заднюю ногу.
Борча отчаянно вскрикнула, Марча засмеялась торжествующе, а поросёнок перекрыл обоих своим истошным визгом.
— Прирежь его поскорей, чтоб не визжал так! — крикнул Шарвёльди цыганке. — Что за дикий шум из-за какого-то поросёнка!
— Не режь, не режь, погоди! — срывающимся голосом возопила в исступлении Борча. — Не могу я слышать, как он голосит.
И, убежав на кухню, сунула голову под подушку, чтобы не слышать, как убивают её любимца.
Вышла она, лишь когда умолк визг невинной жертвы. С растрёпанными космами яростной фурией подступила она к Шарвёльди. Цыганка со смехом протягивала ей заколотого поросёнка.
Но экономка, задыхаясь от злости, сказала только хозяину:
— Скупец дал — скупец взял — и подавись, скупердяй!
— Ах, дрянь! — вскричал тот. — Как смеешь ты господину своему дерзить?
— С сегодняшнего дня вы мне больше не господин, вот что! — дрожа от возмущения, возразила старая экономка. — Вот вам сковородка, вот поварёшка, управляйтесь сами, потому что жена у вас смыслит в стряпне ещё меньше вашего. Господин муж мой в соседнем селе живёт; бросила я его по молодости лет, потому что бил меня по два раза на день. Пойду теперь обратно к этому доброму, честному человеку, пускай хоть три раза в день колотит.
И почтенная экономка не шутила: она и вправду пошла. Связала проворно свою постель, вынесла расписанный тюльпанами деревянный сундучок, погрузила всё это на тачку и тронулась к выходу, не сказавши ни слова.
Пред лицом столь недвусмысленного сложения полномочий Шарвёльди попытался прибегнуть к грубому языку фактов.
— Никуда ты не пойдёшь! — удержал он домоправительницу за руку. — Ты год обязана доработать. Уйдёшь — ни крейцера не получишь.
Но почтенная Борча вовсе не желала отступаться от своих прав.
— И не надо, — заявила она, вырывая руку и подталкивая свою тачку. — Удержать с меня хотите — удерживайте! Берите — себе на гроб.
— Что? Ах, ведьма проклятущая! — вскричал Шарвёльди. — Ты что это мне такое говоришь? Да как
Старая экономка была уже за воротами, но вернулась, заглянула во двор.
— Не так я сказала. Не то ещё надо бы сказать. На верёвку себе, вот на что, вычет возьмите!
Вне себя Шарвёльди кинулся в дом за палкой. Но, пока вернулся, рассерженная матрона уже далеко, по другой стороне улицы катила своё одноколёсное сооружение, и не очень, пожалуй, пристало у всех на глазах гнаться за ней и вступать в потасовку с весьма сомнительным исходом.
До соседнего села от Ланкадомба было рукой подать, но и за эту короткую дорогу у почтенной Борчи успел созреть план мести.
Нельзя же ведь безнаказанно спустить подобное посрамление. Это было бы уж просто сверх сил человеческих.
Достигнув своего родного села, Борча двинулась прямёхонько к дому своего прежнего мужа.
Старый Койя уже по скрипу тачки догадался, кто к нему направляется.
— Ты, Борча? — в изумлении высунулся он в зарешеченную дверь кухни.
— Я, а кто же. Не видишь, что ли?
— Вернулась, значит?
— Взял бы да помог сундук втащить, — напустилась на него почтенная Борча вместо ответа. — Да бери же, ну! На твою вислоусую физиономию любоваться пришла я, что ли?
— А зачем ещё? — флегматически возразил старик, стоять с заложенными за спину руками.
— Ну, ты, я вижу, повздорить хочешь со мной, так давай побыстрее неси свою палку, огреешь — поговорим.
Тут наконец почтенный Койя сжалился над супругой, помог снять и внести пожитки в дом.
— Да я уже не прежний драчун, Бориш, — успокоил он её. — С тех пор как при должности, не обижаю больше никого. В сторожа пошёл.
— Тем лучше. Вот и послушай, какая со мной беда приключилась, коли ты должностное лицо.
— Беда, значит, тебя ко мне привела?
— Она. Беда. Ограбили меня, обобрали. Шаль шерстяную, узорчатую унесли, платье чёрное, цветастое, ещё шарф — красный, тебе его припасла, три локтя тонкого полотна, юбку домотканую, чётки мои с серебряным крестиком, двенадцать талеров, десять золотых, пуговиц серебряных на двадцать два лифа, четыре серебряные пряжки и поросёночка пёстрого восьми недель, с надрезанными ушками…
— Ух! — выдохнул его степенство господин Койя с возмущением. — Вот это покража. И кто же украл?
— Да Марча эта проклятая, цыганка, тут она, в деревне живёт.
— Ладно, допросим её, возьмём в оборот, как появится.
— Она это. Больше некому. Всё там шныряла, покамест я полола, всё вертелась — и ограбила, обворовала вот.
— Ну, ну, ладно, хорошо. Уж я её прижучу, как придёт.
Во всём рассказе слова правды не было; но достойная Борча вот как рассудила про себя:
«Пускай она только обнаружится с меченым поросёнком; его-то у неё найдут — и посадят в холодную допросить. А там, оправдают или нет, поросёнка жареного вам уж не едать, испортится до тех пор. Можешь, милая, оправдываться: подарили, мол, даром отдали — кто тебе поверит? Такого барина, как Шарвёльди, исправник всё одно не станет приглашать невиновность твою доказывать».