Когда мы танцевали на Пирсе
Шрифт:
– Я, Кейт, обойдусь без фразы «А я тебя предупреждала», только я ведь и впрямь тебя предупреждала. Я всегда говорила: этот человек окончит свои дни в психушке.
– Здесь дети! – прошипела мама.
– Тем лучше. Разве не пора им узнать, каков на самом деле их дражайший папочка?
Мы с Брендой так и застыли с набитым ртом.
– Вот что, Вера. Хоть ты мне и родная сестра, а только запомни: еще слово про моего мужа скажешь – я тебе на плешивую твою головенку весь суп вылью, целую кастрюлю. Рука не дрогнет, так и знай.
Тетя Вера побагровела и пулей из кухни вылетела. Еще и дверью хлопнула – шарах! Правда, во дворе
– На нашу с Фредом помощь можешь больше не рассчитывать, Кейт О’Коннелл. Ты сама себе судьбу выбрала – вот теперь и выживай как умеешь.
А мама – молодчина! – распахнула дверь и кричит тете Вере:
– Да, я выбрала судьбу, и моя судьба – Пэт О’Коннелл. И я его ни на кого не променяю, а уж тем более на жирного индюка по имени Фред. Как ты только с ним в одну постель ложишься, а, Вера?
И мама нам улыбнулась – широкой, удовлетворенной улыбкой.
– Видит Бог, девочки, я долго сдерживалась, ну да зато нынче все ей высказала, что думаю!
Мы с Брендой тоже заулыбались и продолжили ужин.
Лечебница была в двенадцати милях от Качельного тупика, в городке под названием Хейвордс-Хит. Увы, как бы мама ни хорохорилась, а денег на трамвай для нас троих ей бы не хватило. Чтобы ее не огорчать, я сказала: не беда, я и дома посижу. Хотя мне прямо-таки запала эта мысль, насчет близости к папе.
Мама растрогалась:
– Ты у меня умница, Морин.
На помощь пришел дядя Джон. Просто сунул руку в карман, извлек десять шиллингов [6] и вручил маме. Мама стала отнекиваться:
– Нет, Джон, я не могу принять эти деньги.
– Еще как можешь, Кейт. И примешь. Я же от сердца даю. И вообще, мы родня, а значит, друг за дружку горой стоим. Ты бы точно так же поступила, если бы мы с Мардж нуждались.
– Конечно, Джон, – заверила мама.
– Ну так бери деньги. Поезжайте к Пэту все втроем. Кстати, Мардж просила передать: если ты не против, она бы тоже поехала.
6
10 шиллингов равняются 50 пенсам, то есть половине 1 фунта стерлингов.
– Мама, пожалуйста, пусть тетя Мардж едет с нами, – взмолились мы.
– Скажи ей, Джон, что я буду только рада. И спасибо вам обоим. Такое не забывается.
Дядя Джон снова полез в карман. На сей раз в его ладони появились два леденца «заткни-рот» [7] . Дядя Джон изобразил удивление:
– Это еще откуда взялось? Сами они, что ли, ко мне в карман запрыгнули? Не иначе так и было, когда я мимо кондитерской проходил.
Бренда вытаращила глаза.
– Правда?
7
Круглые леденцы до 8 см в диаметре, крайне популярные у британских детей в первой половине XX в.
– Не будь глупышкой, – сказала я. – Дядя Джон их просто купил. Ты ведь их купил, дядя Джон?
Он только заулыбался и погладил нас с Брендой по голове.
– Спасибо, Джон, – выдохнула мама.
Проехать трамваем целых двенадцать миль, оказаться в совершенно новом месте – да это ведь настоящее приключение.
Наконец трамвай остановился в Хейвордс-Хит. Мы с Брендой вышли, а тетя Мардж спросила вагоновожатого:
– Не знаете, где здесь лечебница, сэр?
– Это которая? Психушка, что ли?
Тетя Мардж не ответила, только взглядом его чуть не продырявила.
– Что такое психушка? – спросила Бренда.
Мама взяла ее за ручку, а меня стала чуть подталкивать, чтобы шла побыстрее.
– Ничего. Забудь это слово, Бренда.
Нам встретилась женщина с коляской. Мама спросила, где лечебница, а мы с Брендой стали улыбаться малышу, причмокивать губами и все такое прочее. Очень он нам понравился – такой забавный, в ротике пустышка, щечки надуты, как у хомячка. Мама тоже заглянула в коляску:
– Какой хорошенький у вас сыночек.
Женщина рассердилась, глаза сверкнули досадой.
– Это девочка!
И она пошла прочь, а тетя Мардж выдала громким шепотом:
– Если девочка, чего тогда она вся в голубом?
Тогда женщина остановилась и говорит:
– Лечебница вон там, на холме. Мимо не пройдете.
И правда, никто бы мимо не прошел, такая огромная оказалась эта лечебница. И точь-в-точь как тюрьма, даром что настоящей тюрьмы я никогда не видала. Мне сделалось жутко и Бренде, наверно, тоже, потому что она стиснула мою руку. Я ей улыбнулась ободряюще, а она прошептала:
– Это психушка, да?
– Ничего подобного. Это нормальная больница, тут хорошие доктора, они скоро вылечат папу.
Все вчетвером мы двинулись по широкой аллее к главному входу. Крыльцо было высокое, а возле крыльца – башня с часами, жуть, да и только. Больница смотрела на нас множеством одинаковых маленьких окошек – они шли рядами, один над другим. Вот когда я порадовалось, что детям нельзя внутрь! Мама с тетей Мардж растерялись. Наверно, им тоже не хотелось переступать больничный порог. Тетя Мардж вымучила улыбку:
– Мы ненадолго, девочки.
– Я передам папе привет от вас обеих, – пообещала мама, а я попросила:
– Скажи ему, чтоб поскорее выздоравливал.
– Поскорее выздоравливал, – эхом отозвалась Бренда.
Под нашими взглядами мама с тетей Мардж открыли массивную дверь и исчезли за ней. А мы бегом помчались вниз по холму и сели под раскидистым деревом.
Бренда зевнула. Я прислонилась к стволу и сказала:
– Ложись головкой ко мне на колени, поспи немножко.
Отсюда, снизу, лечебница казалась еще громаднее. Было пугающе тихо – до такой степени, что мы слышали шелест листьев и возню птичек. Где же люди? – думала я. Где папа? Может, за одним из этих окошек стоит, наблюдает за нами? Может, сегодня его отпустят домой – вот выйдет мама и он следом? Денег ему на трамвайный билет должно хватить. Ужасно, что папа в таком месте. Если бы в лечебницу забрали меня или Бренду, папа наверняка поселился бы прямо на этом холме. С места не сошел бы, пока бы нас, уже здоровых, не выпустили. Потому что он у нас такой. Храбрый. Не то что я. Меня здесь и днем-то знобит от страха, что говорить про ночь!