Когда Ницше плакал
Шрифт:
«Не пытайтесь ничего обнаружить, не пытайтесь ничего решить! — отозвался в ответ Ницше, не отрываясь от своего занятия. — Это моя забота. От вас требуется только лишь „прочистка дымоходов“. Расскажите, что значит для вас Берта».
«Разве я недостаточно много говорил о ней все это время? Мне что, опять нужно ковыряться во всех этих мыслях о Берте? Вы уже слышали все: как я касаюсь ее, как раздеваю, ласкаю ее, как горит мой дом, как огонь не щадит никого, как мы, влюбленные, бежим в Америку. Вы действительно хотите послушать еще раз эту чушь?» — Брейер резко вскочил и начал ходить взад-вперед за спиной Ницше.
Голос Ницше остался спокойным и размеренным:
«Меня
«Я не могу. Я взвинчен, я как сжатая пружина».
«Прекратите носиться по комнате. Закройте глаза и попытайтесь описать, что вы видите под вашими веками. Пусть мысли текут, как им хочется, — не пытайтесь взять их под контроль».
Брейер остановился за спиной Ницше и схватился за спинку его стула. Его глаза были закрыты, он покачивался взад-вперед, как его отец во время молитвы, и начал медленно бормотать:
«Жизнь без Берты — угольно-черная жизнь, бесцветная — кронциркули — шкалы — мраморные надгробные камни — все решено, раз и навсегда — я буду здесь — вы всегда сможете меня здесь найти — всегда! Прямо здесь, на этом самом месте, с этим врачебным саквояжем, в этой одежде, и это лицо, которое день за днем будет все темнее и мрачнее».
Брейер сделал глубокий вдох. Он уже немного успокоился и вернулся на стул. «Жизнь без Берты? — Что еще? — Я ученый, а наука бесцветна. В науке можно только работать, не стоит пытаться жить ею. Мне нужны чудеса. Вот что Берта значит для меня, страсть и волшебство. Жизнь без страсти — кто бы вынес такую жизнь? — Его глаза внезапно распахнулись: — А вы смогли бы? Кто-нибудь смог?»
«Пожалуйста, „прочистите дымоход“ на предмет страсти и жизни», — подтолкнул его Ницше.
«Одна из моих пациенток — повивальная бабка, — продолжал Брейер. — Она старая, высохшая, морщинистая, одинокая. Сердце барахлит. Но она так страстно любит жизнь. Однажды я спросил у нее, откуда берется эта страсть. Она ответила, что причина тому — момент между тем, как поднимаешь в воздух молчащего новорожденного, и тем, как шлепаешь его, чтобы он задышал. Она сказала, что причастность к этому моменту, к этой тайне, разделяющей существование и забвение, обновляет ее».
«А вы, Йозеф?»
«Я как эта повивальная бабка! Я хочу приблизиться к тайне. Моя страсть к Берте неестественна, она сверхъестественна, я знаю это, но мне нужна магия. Я не могу жить черно-белой жизнью».
«Всем нам нужна страсть, Йозеф, — отозвался Ницше. — Страсть дионисиев — это и есть жизнь. Но разве страсть непременно должна быть волшебной и унизительной? Разве не можем мы найти способ стать хозяином страсти? Я хочу рассказать вам о буддийском монахе, которого я встретил в прошлом году в Энгадине. Он живет очень просто. Половину времени, когда он бодрствует, он проводит в медитации и может не общаться ни с кем неделями. Его пища проста, он ест один раз в день, ест то, что ему подают, случается, только яблоко. Он медитирует
Брейер кивнул.
«Продолжайте, — поторопил его Ницше. — „Чистите дымоходы“ о Берте — что она значит для вас».
Брейер закрыл глаза: «Я вижу, как убегаю с ней. Убегаю прочь. Берта — это избавление, побег. Чреватый опасностями побег!»
«То есть?»
«Берта — это опасность. Пока я не знал ее, я жил по правилам. Теперь я проверяю на прочность границы этих правил, — может, именно об этом говорила эта повивальная бабка. Я думаю о том, чтобы разрушить свою жизнь, пожертвовать карьерой, изменить жене, потерять семью, эмигрировать, начать новую жизнь с Бертой. — Брейер легонько стукнул себя по голове. — Идиот! Идиот! Я знаю, что никогда не сделаю этого!»
«Но есть что-то заманчивое в этой прогулке по краю?»
«Заманчивое? Не знаю. Не могу сказать. Я не люблю опасность! Если и есть в этом что-то привлекательное, то это не опасность; я полагаю, манит спасение — не от опасности, но от безопасности. Может, я прожил слишком размеренную жизнь!»
«Иозеф, жить в благополучии опасно! Опасно и смертельно».
«Жить в благополучии опасно. — Брейер несколько раз тихо проговорил эту фразу. — Жить в благополучии опасно. Жить в благополучии опасно. Хорошая мысль, Фридрих. Значит, вот чем для меня была Берта — спасением из смертельно опасной жизни? Берта — мое желание свободы, попытка вырваться из ловушки времени?»
«Может, из ловушки вашего времени, этого момента истории. Но, Йозеф, — торжественно произнес Ницше, — не совершай эту ошибку, не думай, что она сможет вырвать тебя из твоего времени! Нельзя разбить время; это самая большая наша проблема. А самый дерзкий вызов — жить, невзирая на эту проблему».
На этот раз переход Ницше на философский тон не вызвал протеста со стороны Брейера. Это было философствование другого рода. Он не знал, что ему могут дать слова Ницше, но знал, что они тронули его, взволновали его.
«Будьте уверены, — сказал он, — я не мечтаю о бессмертии. Жизнь, от которой я хочу спасаться бегством, — это жизнь венской медицинской буржуазии образца тысяча восемьсот восьмидесятого года. Я знаю, что моя жизнь вызывает у других зависть, — во мне она порождает страх. Меня пугают ее однообразность и предсказуемость. Страх этот настолько силен, что порой моя жизнь кажется мне смертным приговором. Понимаете, о чем я, Фридрих?»
Ницше кивнул. «Помните, вы спрашивали у меня, может, в первый наш разговор, каковы положительные стороны страдания от мигрени? Это был хороший вопрос. Он помог мне посмотреть на свою жизнь с другой стороны. И помните, что я вам ответил? Что мигрень заставила меня отказаться от должности университетского профессора. Все до единого — родственники, друзья, коллеги — оплакивали мою беду, к тому же я уверен, что историки напишут об этом так: болезнь Ницше трагически оборвала его карьеру. Но это не так! Совсем не так. Работа в Базельском университете была моим смертным приговором. Она приговаривала меня к пустому существованию в академии, где я был обречен посвятить остаток дней обеспечению материальной поддержки сестры и матери. Я бы не вырвался».