Когда пируют львы. И грянул гром
Шрифт:
Голубя тянет к голубятне, железо – к магниту… А Шона ноги сами привели к стойке с винтовками у дальней стенки помещения. Он взял в руки карабин Ли-Метфорда, попробовал затвор, погладил деревянное ложе, взвесил в руках, чтобы почувствовать, легко ли с ним управляться, потом вскинул к плечу.
– Здравствуй, Шон, – вдруг сказал кто-то застенчиво.
Шон прервал свои ритуальные манипуляции и поднял голову.
– А-а-а, это ты, Строберри Пай [15] , – улыбаясь,
15
Прозвище в переводе с английского означает «земляничный пирог».
– А я уже окончила школу. В прошлом году.
Одри Пай цветом лица и волос пошла в родителей – правда, с маленькой разницей: волосы у нее были не рыжие, а чуть потемнее, отливали медью с искорками. Не сказать чтобы она была хорошенькая с ее широким и плоским лицом, зато кожа такая, что редко встретишь у рыжеволосых: кремового цвета, как сливки, и чистая, без единой веснушки.
– Хочешь что-то купить, Шон?
Шон поставил карабин обратно на стойку.
– Да нет, просто смотрю, – ответил он. – А ты что, работаешь в лавке?
– Да, – ответила она и опустила глаза под испытующим взглядом Шона.
Прошел уже год с тех пор, как он видел ее в последний раз. А за год многое может измениться. Изменения видны были и у нее под блузкой, и говорили они о том, что она больше не ребенок. Шон оценивающе разглядывал ее всю, а когда она бросила на него быстрый взгляд и увидела, куда он смотрит, прозрачная кожа ее вспыхнула маковым цветом. Девушка быстро повернулась к подносу с фруктами:
– Хочешь персик?
– Спасибо, – ответил Шон и взял один.
– Как поживает Анна? – спросила Одри.
– А почему ты меня об этом спрашиваешь? – нахмурился Шон.
– Ты же ее парень, разве нет?
– Кто тебе об этом сказал? – рассердился Шон.
– Все знают.
– Все ошибаются. – Шону очень не понравилось предположение, что он принадлежит Анне. – Я ничей, поняла?
– А-а-а… – Одри секунду помолчала. – Анна, наверно, приедет сегодня вечером потанцевать, как думаешь?
– Очень может быть, – сказал Шон. Вонзив зубы в покрытый легким пушком золотистый плод, он внимательно посмотрел на Одри. – А ты придешь, Строберри Пай?
– Нет, – печально ответила Одри. – Папа меня не отпустит.
Сколько ей лет? Шон быстренько подсчитал в уме… На три года моложе. Значит, шестнадцать. И Шон пожалел о том, что не увидит ее на танцах.
– Жаль, – сказал он. – Мы могли бы повеселиться.
Произнеся слово «мы», он как бы соединил их в одно целое, и она снова смутилась.
– Тебе понравился персик? – спросила она первое, что пришло в голову.
– Мм…
– Из нашего сада.
– Ну да, кажется, узнаю этот вкус, – улыбнулся Шон, и Одри рассмеялась:
– Знаю, ты когда-то воровал у нас персики.
– Надо же, а я и подумать не мог, что он знает про дыру. Мы же каждый раз маскировали ее.
– Конечно знает, – заверила его Одри, – все про нее знают. Она и сейчас там есть. Иногда ночью, бывает, мне совсем не хочется спать, я вылезаю через окно, иду через сад, пролезаю в эту дыру и гуляю одна в посадках акации. Там по ночам так темно и тихо, что даже страшно, но мне это нравится.
– А знаешь что, – задумчиво проговорил Шон, – если нынче ночью тебе не захочется спать, выходи к этой изгороди часиков в десять – может, застукаешь, как я снова таскаю у вас персики.
Одри даже не сразу сообразила, что он такое говорит; прошло несколько секунд, как она поняла и снова залилась густым румянцем. Хотела что-то сказать, но так и не сказала. Резко повернулась, так что юбки взлетели в воздух, и пулей помчалась между полками. Шон откусил последнее, что осталось от персика, и бросил косточку на пол. Возвращаясь к друзьям, он улыбался.
– Черт подери, Карл, долго ты еще будешь тут возиться?
17
По всему периметру площади расположилось с полсотни, а то и больше фургонов, но середина оставалась свободной: здесь уже пылали в ямах костры для braaivleis, а в некоторых уже и прогорели, оставив только яркие угли. Возле костров в два ряда на козлах были расставлены столы, и женщины уже вовсю рубили мясо, готовили из фарша сосиски, мазали маслом куски хлеба, расставляли бутылки с уксусом по нескольку вместе, складывали еду на подносы, оживляя вечер веселыми голосами и звонким смехом.
На приподнятой площадке для танцев натянули огромное полотнище паруса и на каждом углу с четырех сторон развесили на шестах фонари. Оркестр настраивал инструменты: пиликали скрипки, хрипло пробовала звук единственная в оркестре гармоника.
Мужчины небольшими группами собирались между фургонами или сидели на корточках возле костров; то здесь, то там время от времени мелькала бутылка, донышком указывая в самое небо.
– Не хочу быть назойливым, Уайт, – сказал Петерсен, подходя к группе офицеров во главе с Уайтом, – но вот скажи мне, ты ведь записал моего Денниса во взвод Гюнтера, так?
– Верно, – ответил Уайт и протянул ему бутылку.
Петерсен сделал добрый глоток и вытер рот рукавом.
– Против тебя, Гюнтер, я ничего не имею, – Петерсен улыбнулся Гюнтеру Нойехьюзену, – но мне было бы лучше, если бы мой Деннис был в одном взводе со мной. Я бы мог за ним присмотреть, сам понимаешь.
Все повернулись к Уайту: интересно, что он на это скажет.
– Ни один из наших парней не состоит в одном взводе со своим отцом, – сказал Уайт. – Мы нарочно разбили их по разным взводам. Так что, Дейв, извини.