Когда поёт жаворонок
Шрифт:
Заплакала Хая, Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и вновь горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.
Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.
– Вот сейчас ещё поплачь маленько, и всё, успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо. Сейчас мы с тобой ответственны за девочку.
Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что
– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.
– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.
– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!
Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.
– А вы где этому научились?
– Жизнь и не такому научит, – лейтенант крутил головой, внимательно прислушиваясь: мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось?
– Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?
– Хорошо, – просто ответила та. – Чего вдруг насторожился?
– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Осмотреться надо.
– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.
– Так больше не делай, – лейтенант замер: до них явственно долетели звуки выстрелов.
– Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Вот, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.
– Нет, нет, только не это! Я боюсь! – девушка кинулась к Прошкину, загородив дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы брызнули, потекли по щекам. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!
– Хорошо, хорошо, успокойся. Никуда я не пойду, так и быть, – Ваня сел под берёзку, жестом приглашая девушку сесть рядом. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда теперь не брошу, не бойся. Садись, надо обсудить наши дела.
Девушка безропотно подчинилась, взяла на руки племянницу, качала, с надеждой смотрела на своего спасителя.
А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.
Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.
– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.
Рассказывал долго, обстоятельно,
Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.
Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.
– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.
– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас чаще всего волосы черные.
– Так это евреев расстреливали? А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?
– Не знаю. Наверное, потому что евреи.
– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.
– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала.
– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?
– Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана. – Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?
– Да, час, другой побуду с вами, и – вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, – довольная улыбка коснулась губ Ивана.
– А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице.
Вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке – даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме?
– Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля.
Девушка вдруг с ужасом представила себя одной, с Хаей на руках, ночью, рядом с оврагом, где расстреляны её родные и близкие, где она чудом спаслась из могилы. Нет, только не это! Такая картина – выше её сил, за гранью понимания.
– Не бросай нас, я тебя умоляю, – встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!
Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, усадил девушку рядом, обнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи и разбудить ребенка:
– То, что мне надо за линию фронта, к своим, ясно, как божий день. И я дойду туда, чего бы это мне ни стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. Правда, не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, – видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее.