Когда приходит Андж

Саканский Сергей Юрьевич

— А что вы имели в виду? — поинтересовалась Анжела.

Лицо Бориса Николаевича сделалось длинным, отчаянно тупым.

— Вы прекрасно знаете — что.

— Честно говоря, я понятия не имею.

— Вы притворяетесь, и это нехорошо. Негоже так издеваться над старым больным человеком. У меня сердце, почки, печень и многое другое.

— Ну и что? У меня тоже почки, печень, может быть и сердце, — Анжела охлопала себя по торсу, внутри которого, наверно, и вправду были какие-то органы.

— Но Анжелика!

То, что вы предлагаете, немыслимо, у меня нет такой суммы…

Анжела вдруг напряглась и уставилась на говорящего:

— Продолжайте.

— Я понимаю, что вашей матушке нужно… Но если у меня нет и негде взять, не могу же я только из-за этого…

— Так, — Анжела мазнула указательным пальцем в воздухе, поверх его лица.

— Ведь между нами ничего не было, вы ведь подтвердите, где угодно. Ну, вошел, ну, дотронулся, хотел поцеловать, и то неудачно, хе-хе.

Он нервически рассмеялся.

— Понятно, а я думала… Уф! Вы меня играете, — Анжела весело посмотрела на жильца. — Сколько она просит?

— Четыре.

— Рубля?

— Боже мой, тысячи!

— Давайте двести.

— У меня только сто свободных и сейчас же съеду.

— Деньги с собой?

Жилец поспешно полез в карман, внезапно став многоруким, на свет появились последовательно: книжечка о природе Крыма, футляр от очков, бумажник… Анжела встала, выпрямилась, нацелив груди прямо жильцу в лицо. Он колебался с невиданной серой бумажкой меж пальцев.

— Руки грязные, — подсказала Анжела, и жилец, поморщась, сунул ей бумажку за лиф. Рот его скривился от отвращения.

— А теперь вон отсюда. Насовсем.

Он поклонился и вышел.

— Это прямо-таки андж какой-то … — загадочно пробурчал он.

— Что? — удивилась Анжела, застыв в дверях.

— Андж, андж! — бросил жилец через левое плечо, уходя, надеюсь, навсегда.

Анжела легла навзничь и расхохоталась. Немного погодя вошла мать, как некое явление, словно тут разыгрывается какая-то пьеса.

— Анжелочка!

— Да, мамочка!

— Вот и хорошо, хорошо. Ты ведь уже не сердишься?

— Что ты, родная!

— Скажи моя доченька, с тобой ничего недавно не случилось?

— Ты хочешь спросить, не изнасиловал ли он меня?

— Ну да, ну да.

Анжела села на кровати.

— А если я скажу да?

— Ты умница у меня. И не будем ссориться. А этому, — мать прикрикнула на закрытую дверь, — борзость его дорого встанет… Кобель! — заорала она, подмигнув дочери.

Анжела смотрела на мать с нарастающим любопытством.

— У меня его паспорт в закладе, никуда не денется, хе-хе… Да, доченька, скажи мне пожалуйста, только не сердись… Ведь будут проводить экспертизу, ты… Ну, в общем, твой Лешка, он…

Анжела рассмеялась матери, что называется, в лицо.

— С этим у меня все в порядке, дорогая,

я, знаешь ли, с тринадцати лет… (Мать брезгливо поморщилась) А впрочем, хватит! — Анжела встала. — Аудиенция окончена. Отдай этому господину ксиву и пусть катится (Мать заморгала, казалось, она сейчас заплачет) Я скоро уеду. Ты больше не приставай ко мне с этим, ладно?

— Ах вот как! — зашипела мать, опять переменившись. — Значит, я тебя поила-кормила, а теперь…

— Допустим, поила ты вовсе не меня…

— Тварь!

Мать замахнулась. Анжела увидела бесконечно медленное движение, сминающиеся в кулак пальцы. Казалось, прошли долгие минуты. Дочь позволила кулачку окончательно созреть, приблизиться, затем отклонила голову, чтобы удар прошел мимо, крепко схватила женщину за воротник, выставила на двор и накинула крючок. После паузы осознания мать заколотила в дверь, заголосила, но встретив молчание (дочь сидела на кровати, скрестив руки на груди и раскачиваясь) ретировалась к себе. Анжела стала собираться.

В цветочном горшке на подоконнике росла крохотная акация, месяц назад вылупившаяся из семечка, присутствующем тут же, у самой земли, в виде двух мясистых семядолей. Миллиметровые перистые листья набрали сочнозеленый блеск, и она, эта грудная девочка, уже стыдливо сжималась на ночь, как взрослая — именно это и удивляло Анжелу, именно в этом Анжела видела некую трагическую прелесть…

На той неделе Анжела обманула ее, заперев ясным солнечным днем в черный чулан. Через час, как миленькая, она покорно сложила листья. Радуясь, Анжела мгновенно устроила ей новое утро, подарив девочке еще один день жизни.

Анжела не могла вспомнить, как он назвал ее по латыни, это имя связывалось по цвету с ее собственным… Ах да! Гельвеция… О, моя бедная Гельвеция, посаженная мною, возросшая из семечка за месяц! Ты станешь большим деревом, у тебя будет много детей, ветром их разнесет по всему берегу, а я к тебе приеду, нет, я приду — пешком, по оползням с Караголя, моя Гольдония, неужели никогда? Я буду знать, что ты растешь вдали от меня, и каждый вечер сжимаешь свои ветви, ты, женщина, и цветешь чудесными розовыми метелками, удивительно розово пахнущими, а потом стреляешь по улицам семечками, вышибая прохожим мозги, о, ценнейшая Альбиция моя!

Анжела увидела, как мельчайшие лепестки сомкнулись, словно поймав что-то в воздухе: пьеса, конечно, длилась более получаса, но произошла счастливая остановка времени — листья сжались мгновенно — в три крепких кулачка…

В черной кожаной сумке лишними оказались: цветное содержимое шкатулки (которая, расколотая со второй попытки о край металлической кровати, параболой полетела в угол) алой лентой перевязанная пачка писем (в фирменных крымских конвертах, написанные одной и той же рукой) и камень.