Когда Родина отвергает сыновей. История выживания за линией фронта

Попов Юрий

Окруженные советские войска все еще могли бы отступить, прежде чем котлы полностью закрылись. Но они не отступали, потому что приказ партии был: «Ни шагу назад, удерживать позиции независимо от потерь!» Кроме того, отступающие могли наткнуться на заградотряды под командованием НКВД, которые расстреляли бы каждого посмевшего отступать или слишком медленно наступавшего.

В результате эти окруженные войска сражались отчаянно, упрямо, героически, без поддержки с воздуха, голодные, без подвоза боеприпасов, пока патроны не кончались, и им приходилось сдаваться. Те немногие, кому удавалось прорваться из окружения, тут же арестовывались, подвергались допросу и расстреливались силами безопасности как предатели и немецкие шпионы.

В начале войны немцам удалось

сделать несколько котлов: под Белостоком, Киевом, Вязьмой и другие – каждый принес немцам сотни тысяч пленных. Когда Сталину сказали, что киевский котел еще открыт и несколько армий можно вывести из окружения, он приказал: «Киева не оставлять и мостов не взрывать». Он сказал это, зная, что битва проиграна и что тысячи вооруженных солдат можно сохранить на будущее! Им было запрещено отступать. Они были принесены в жертву! Как смеют называть их предателями!

Вот как они стали предателями, все три миллиона!

На самом деле они оказались жертвами сталинского режима. Такими же жертвами, как миллионы политзаключенных, отбывавших срок в лагерях по подложным обвинениям, основанным на признании под пыткой.

Гитлер поставил задачу уничтожать советских военнопленных любыми способами. И вот эти три миллиона солдат и офицеров начали свой последний путь в никуда. Голод, постоянные побои, болезни, тяжелая работа делали дело быстро, и большинство из них погибло.

Я был одним из этих 3,000,000, и дальше будет моя история. Но я оказался «счастливчиком». Я выжил, наверное, за мной присматривал мой ангел-хранитель.

Настоящее

Я сижу в кабинете в своем доме на восточных склонах Силиконовой Долины в Калифорнии, окруженный всяческими статуэтками и резными орнаментами, фотографиями в рамочках всех размеров, китайскими акварелями, русскими иконами, новым компьютером, который вечно ломается, и множеством книг, накопившихся за сорок лет карьеры инженера-конструктора. Одна дверь из кабинета ведет в середину дома, а другая – в мой фантастический сад во дворе. Он полон бонсаями, хорошо сформированными в своих глиняных горшках и стоящими на деревянных полках вдоль стены сада. Я люблю работать тут на воздухе, придавая форму, подрезая, украшая множество крошечных кленов и кустов можжевельника, а затем, обойдя вокруг дома, каждый день подхожу к пруду и кормлю 14 моих больших и прожорливых цветных карпов. В хорошую погоду я остаюсь тут снаружи и дремлю в шезлонге у пруда.

Вокруг мирная жизнь, но я все еще глотаю пищу не разжевывая, как военнопленный, с надеждой еще на один кусочек картошки. Меня все еще мучают жуткие воспоминания, и не хочется об этом говорить. Голод, побои, лютый холод и тиф – все это вторично по сравнению с болью, что тебя отвергла твоя собственная страна. Если бы мы каким-то чудом выжили в заключении и вернулись домой в конце войны, нас встречали бы не почестями и не наградами – а обвинениями в государственной измене, шпионаже на немцев, послали бы на тяжелые работы, а скорее всего, расстреляли. Некоторые выжившие все равно возвращались домой. Они садились в поезда, шедшие на восток. Вероятно, их вела слепая вера, что они вернутся в свои семьи и как-нибудь переживут несчастья. Другие, такие как я, отказались возвращаться. Тогда начались другие трудности – нужно было избежать попасть в руки своих же русских, надеявшихся выслужиться перед Кремлем и вылавливавших тех, кто был за линией фронта. Черчилль и Рузвельт согласились в Ялте на требование Сталина, чтобы советские солдаты были возвращены домой. Война кончилась, но все равно приходилось убегать и прятаться.

Ранние годы

Впервые я столкнулся со смертью при рождении в шесть утра 2 сентября 1922 года. Моя голова была слишком велика, и я не мог выбраться. Уже были приготовлены инструменты, чтобы разрезать мне голову на куски и спасти мою мать. Ей было 36 лет, и я был у нее первым ребенком. Роды длились уже девять часов, и она совсем обессилела. К счастью, доктор решил попробовать в последний раз. Он ухватился мне за правым

ухом и возле левого глаза и потянул со всех сил. И вот он я, раненый, но живой. Мой левый глаз так и остался поврежденным.

Я снова столкнулся со смертью вскоре после рождения. На третий день пребывания в больнице я больше не мог открыть глаза. Позвали частнопрактикующего доктора, и тот сказал, что у моей мамы нет молока. Меня сразу забрали домой и стали кормить козьим молоком. В 1922 году искусственного питания еще не было. Козье молоко и моя любимая няня спасли меня от смерти во второй раз, когда мне не было и недели.

Мой город Горький, сейчас он называется Нижний Новгород, холмистый и живописный прибрежный город в 400 милях на восток от Москвы, стоит на слиянии двух рек – огромной Волги и ее большого извилистого притока Оки. Старый город, расположенный на высоком берегу Волги, изначально был ограничен древним кремлем с высокими стенами и большими прямоугольными каменными башнями. Для меня это была игровая площадка. Мама и папа приводили меня туда, когда я был маленький, и я лазил везде по этим стенам и иногда играл с новыми друзьями в «верю – не верю». Снаружи, за городской стеной, размещались промышленные предприятия. Они расползлись по огромной территории и перемежались там и сям с жилыми районами, в одном из которых, не очень далеко от центра, я и вырос.

До революции все дома на нашей улице, кроме синагоги в самом конце, принадлежали отцу моей мамы. Теперь все они принадлежали гражданам Советского Союза. Наш дом, или, лучше сказать, дом, в котором мы жили, был крепким двухэтажным кирпичным зданием с водопроводом и канализацией, что в те времена было редкой роскошью. Прямо через дорогу, в широком зазоре между домами, стояла большая водяная колонка. Этот маленький плоский кусочек был нашей игровой площадкой, а люди приходили за водой непрерывным потоком.

В дальнем конце площадки была длинная крутая лестница, которая спускалась в промышленную зону. Сердце у меня стучало, когда я впервые рискнул туда пойти и сделал потрясающее открытие – окно в кирпичной стенке, где добрая женщина раздавала поломанные вафли с фабрики стаканчиков для мороженого. Потом, летом, я каждый раз прибегал туда со своим маленьким тряпичным мешочком, наполнял его до краев и бежал обратно домой. Я знал, что лето кончается, когда закрывалось это окошко.

В самом конце нашей улицы, в тупике, стояла синагога, грандиозное кирпичное здание, оштукатуренное и покрашенное в бежевый цвет. С этим местом между нашим домом и синагогой связано большинство моих детских воспоминаний – маленький садик с яблонями и грушами, первоклассный английский спаниель моей мамы, живший в конуре, и еще старый деревянный забор с удобно расположенными дырочками от сучков, через которые мы с моим лучшим другом Левой Слуцким могли наблюдать ритуал, как раввин режет цыплят, принесенных прихожанами синагоги, нужно было только соблюдать абсолютную тишину. Мы все видели и слышали все молитвы.

Няня

В доме все тепло исходило от моей няни. Она посвящала мне все свое время и учила меня смыслу любви. Когда я был маленьким, я редко выходил из ее комнаты. Я крутился у нее под ногами на полу, учился молитве и Символу веры, рассматривал картинки, слушал истории и играл в игры. Она меня любила, и я ее тоже ужасно любил и люблю до сих пор. Я надеюсь, ей жилось хорошо, где бы она ни была.

До 1930 года мы вместе ходили в церковь. В том году я пошел в школу, и в том же году Сталин усилил нападки на религию по всей стране. Церкви закрывались, многие уничтожались или превращались в склады. Собор, где меня крестили, был полностью разрушен. К этому времени частная жизнь как таковая перестала существовать. Человек теперь рассматривался как часть коллектива, как клетка в организме, которая должна жить, работать и выполнять общие задачи, а не личные прихоти.