Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

Пекуровская Ася

Сережа был восточным человеком и ценил сенсационность, как Восток ценил тифлисское оружие, если верить Пушкину. Тягой к сенсационности объясняется его страсть создавать множество версий, чаще всего, взаимоисключающих, одной и той же истории, подгоняя их, как портной свои заготовки, с учетом требований заказчика. Однажды в юности Сережа сильно опоздал и, вероятно, желая себя реабилитировать в моих глазах, поведал мне, что только что избил двух хулиганов в благородном порыве освободить барышню от грозящего ей насилия (подробности этой истории еще возникнут на страницах этой рукописи). Расчет сработал, и Сережа был вознагражден за благородство.

Для другого заказчика, в другое время и с учетом

иных наград Сережа повернул ту же историю вспять и дал повод для иных интерпретаций.

"Донжуанская репутация тешила Довлатова, но он не позволял себе похвальбы, с увлечением рассказывая, как был бит малолетними хулиганами на глазах барышни (довлатовское словечко). Он, с его внешностью латиноамериканской кинозвезды, при росте 196 см, мог себе такое позволить", - писал коллега Сережи по радио "Либерти", Петр Вайль, четверть века спустя.

Тут следует оговорить, что каждому грядущему и присному мифу о Довлатове, особенно тем из них, которые родились в недрах его эмигрантской свиты, вряд ли суждено выдержать тест на достоверность, окажись они пропущенными через игольное ушко фрейдовского эксперимента. Как известно, для выявления информации, загнанной в глубины подсознания, Фрейд действовал самым примитивным образом. Он задавал вопросы, требующие альтернативного ответа, "да" или "нет", при этом сознательно менял полярности, принимая отрицание за утверждение и наоборот. С учетом или без учета Фрейда, но версии одних и тех же событий, повторенных в позднейшее время с противоположным знаком, то есть в утвердительном варианте, вместо отрицательного, и наоборот, сильно обогатили литературный имидж Сережи, что никак не вступало в противоречие с авторским замыслом. Удивления достойно лишь то, что сам принцип выворачиваниясобытий наизнанку успел превратитьсяв руках Сережи в заезженную пластинку, при этом не набив оскомину ни самому Сереже, ни тем более его свите, на глазах приобретающей болезненно разбухающие очертания.

Всегда готовый на перекройку реальных событий по матрицам утверждения/отрицания типа "побил" - "был побит", портной-Сережа держал в запасе немалое количество заготовок. И тут внимания достойна одна маленькая деталь. В мифе, построенном на материале, загнанном в подсознание, реальность была представлена лишенной контекста. В этом смысле любопытен тот факт, что ни в одной из довлатовских рукописей, искавших приюта и убежища в издательских столах Ленинграда, Таллина и Нью-Йорка, вы не встретите имени Феди Чирскова, хотя нигде, то есть ни в одном достоверном мемуарном источнике, виртуально не обошлось без без афоризма, возникшего на почве дуэли Сережи с Федей ("Довлатова обидеть легко, а полюбить /понять/ - не так-то просто").

Не подлежит сомнению, что критерий сенсационности, которому удовлетворяет эта лишенная контекста афористичность, был заимствован мифотворцами у самого Сережи. Когда по возвращении из армии лавры Голиафа, а вместе с ними и миф о "телесной мощи", оказались вышедшими из моды, ибо вступали в конфликт с более актуальной темой одиночества, Сережа с легкостью развесил новые акценты, то есть поменял, в строгом соответствии с методикой Фрейда, плюс на минус.

"Величие духа не обязательно сопутствует телесной мощи, - гордо провозгласил он уже с позиции разжалованного Голиафа, готовящегося примериться к лаврам победителя-Давида.
– Скорее наоборот. Духовная сила часто бывает заключена в хрупкую, неуклюжую оболочку. А телесная доблесть часто сопровождается внутренним бессилием."

Тут же оказался пригодным афоризм былых времен - "Довлатова обидеть легко, а полюбить (понять) - не так-то просто" - который в новом освещении мог прозвучать с тотемным оттенком раскаяния.

Впоследствии, когда Сережа мог без хвастовства признаться,

что в совершенстве постиг искусство нанесения обид друзьям, тот тотемный оттенок раскаяния сбивал с толку не только людей, примкнувших к его свите в зрелые годы, но и тех, кто сам вышел из тотема и по праву претендовал на многолетнее и глубинное знание его основ.

"Интеллигентный человек, - пишет Андрей Арьев, фатально поражается несправедливому устройству мира, сталкиваясь с абсурдной - на его взгляд жестокостью отношения к нему окружающих: как же так - меня, такого замечательного, справедливого, тонкого, вдруг кто-то не любит, не ценит, причиняет мне зло... Сергея Довлатова поражала более щекотливая сторона проблемы. О себе он, случалось, рассуждал так: каким образом мне, со всеми моими пороками и полууголовными деяниями, с моей неизъяснимой тягой к отступничеству, каким образом мне до сих пор все сходит с рук, прощаются неисчислимые грехи, почему меня все еще любит такое множество приятелей и приятельниц?"

"Щекотливая сторона проблемы...
– почему меня еще любят... ?", которая так озадачила Андрея Арьева, является всего лишь изнаночной формой старого афоризма: "Довлатова обидеть легко, а полюбить не так-то просто", в котором была произведена грамматическая перестановка объекта и субъекта. Утверждение того, что по логике вещей должно быть оценено собеседником как отрицание, означает, по Фрейду, признание такого рода: "На эту тему мне говорить не пристало. Я ее стало быть подавляю". Однако, хитроумный Сережа выбирает более аггрессивный путь. Он создает новый афоризм с тотемным оттенком ложного раскаяния, пригодный как начало мифа о безнаказанности, передав его на хранение другу молодости, Андрею Арьеву. Авось донесет. И Андрей донес.

Сама идея безнаказанности, как и сережино мифотворчество,имеет демократические корни. В античном мире безнаказанности, понимаемой как умение предвосхитить обвинение, можно было обучиться, о чем свидетельствует опыт из греческой истории. "Скажем, - учил грек Коракс, родом из Сиракуз, осваивающих демократию соплеменников в первом веке до рождения Христа, - вас обвиняют в том, что вы обидели сильного.
– КАКОВ ШАНС ТОГО, - вопрошаете вы в ответ, - ЧТО МАЛОМОЩНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КАК Я, СПОСОБЕН АТАКОВАТЬ СТОЛЬ МОЩНОГО ПРОТИВНИКА? (вариант "Довлатова обидеть легко, а полюбить не так-то просто"). Если вас обвиняют в том, что вы обидели слабого, ваша защита не более проста, чем эффективна: КАКОВА ВЕРОЯТНОСТЬ ТОГО, ЧТОБЫ Я МОГ АТАКОВАТЬ СТОЛЬ СЛАБОГО ПРОТИВНИКА, КОГДА ПРЕЗУМЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ ВСЕГДА СОХРАНЯЕТСЯ ЗА СЛАБЫМ? (вариант "Довлатову обидеть легко...").

Как бы то ни было, Сережа снискал популярность человека, который легко обижался и еще легче обижал. В реальном мире это прозвучало бы парадоксально. Однако в тотемном мире, где один и тот же персонаж мог одновременно разгуливать в мундирах титулярного, статского и тайного советника, равно как быть седоком и скакать в той же упряжке, парадоксов не бывает. В какой-то момент досталось и Арьеву, хотя, как мне припоминается, с ним у Сережи личных счетов не было:

"У меня за спиной дремлет на раскладушке Арьев, заехавший в Нью-Йорк из Дартмуса после ахматовского симпозиума. Вот человек, не изменившийся совершенно: те же голубые глазки, сдержанность и чувство собственного достоинства даже во сне. Он произвел здесь вполне хорошее впечатление, и доклад прочитал вроде бы отличный (я не был), и даже деньги какие-то умудрился заработать, что при его лени следует считать не его, а моим гражданским подвигом. Симпатично в нем и полное отсутствие интереса к ширпотребу. Когда мы с Леной углубляемся в торговые ряды на какой-нибудь барахолке, он достает из кармана маленький томик Бердяева и начинает читать", - пишет Сережа Юлии Губаревой.