Когда смерть разлучит нас…
Шрифт:
Последовательность взлетов и падений прервала вошедшая рабыня, которая принесла своему господину ужин (завтрак? обед?). Полупрозрачная, бледная, смотрящая в пустоту и немая слуга, все действия которой были отрепетированы и точны, ни одного лишнего движения, взгляда, звука. И когда она ушла, оставив на столе владельца этих чертогов амброзию и нектар, Брес с неохотой поднялся с ложа. И не успел он с презрением покоситься на яства, как Энки, совершенно неожиданно, нарушил тишину.
— Люди… что ты думаешь о них?
Брес неторопливо повернулся в ту сторону, где не так давно скрылась рабыня.
— Я
— Мимолетными. Сумасшедшими. Счастливыми. — Отрывисто ответил Брес, охватив в этих трех примитивных словах всю многогранность сути такого удивительного существа как «человек». Энки настороженно вслушивался, ожидая хотя бы толкования. — Каждый день у них последний, а если не последний, то и последний близко. Что касается, их сумасшествия: они мечутся между двумя противоположностями, не в состоянии обрести середину, достичь блаженной умеренности. От лета к зиме, от наслаждения к страданию, с похорон на свадьбу, с рассвета до заката, с момента рождения и до смерти. Глупцы живут в аду, но даже не знают этого. Потому и счастливы.
Без особого удовольствия, Брес приступил к трапезе, разложенной на деревянных блюдах, жестом приглашая Энки составить ему компанию.
— А я бы… если бы была такая возможность, наверняка, воспользовался ей, чтобы просто поговорить с человеком…
— Ты предпочитаешь разговор с всеведущими богами беседе с людьми? Какой в этом прок? Что ты сможешь узнать у тех, кто сам себе придумал господ, заковал в цепи рабства с улыбкой на лицах и исправно платит им дань? Просто чтобы снять с себя ответственность за все творящееся у них дома. Обладающие абсолютной свободой они намеренно от нее отрекаются, чтобы вспоминать о ней, писать о ней песни, желать ее. Нет, этот народ…
— Непостижим! — Заключил с горячностью Энки, на что Брес кивнул головой в сторону выхода.
— Хочешь поговорить с человеком? У меня их сотни, выбирай себе в собеседники любого.
— Нет. Нет, то не люди. Это же просто тени… Немые, слепые призраки. То что я слышал… читал…
— О, так ты читал. — Насмешливо протянул Брес, придирчиво оглядывая принесенные блюда, решая, с какого бы начать.
— …говорит о них, как о существах исключительно… исключительно… неповторимых! Ведь даже любую глупость они могут оправдать и выставить в таком свете, что ты поверишь в то, что эта глупость была необходима и неизбежна. То как они мастерски управляют словом, восхитит кого угодно. Вот послушай, что я вычитал…
Но Брес не слушал. И причиной тому служили не чрезмерная утомленность необоснованной восторженностью Энки или же непомерная гордыня, диктующая, что слушать нужно только лишь себя, потому что только ты — знание, а остальные — мнения. Нет, отстать от угнетающей разговора, его заставило острое ощущение собственной необходимости.
Это чувство он помнил и теперь казалось, что даже ждал. Не для того, чтобы в очередной раз потешить собственное самолюбие (чувство осмысленности и нужности наполняло его теплом, согревая), а для того, чтобы положить конец скуке.
Его вызывал человек. Да, очередной глупый и недостойный
Что сказать, людей и иже с ними Брес презирал, однако к устойчивому в своей неизменности миру богов он испытывал чувства куда более отталкивающие. В связи с этим он дал собственное определение красоты. Красота, окружающая его была достойна небожителей, бесспорно, но эта красота быстро становилась обыденностью и уже утрачивала право называться столько громко… В общем-то, красота, по его мнению, заключалась в изменчивости. И тут он не мог грешить против людей, непостоянство — их конек. Тем не менее, если это и повышает их статус в его глазах, то совсем не на много. По части глупости их, все-таки, тоже не обскачешь.
И не имеет значения, перед каким условием он будет поставлен уже буквально через минуту. Нет никакой разницы, что потребует у него этот человек взамен на свою свободу. Просто еще один раз ощутить ветер в волосах, вдохнуть обжигающий воздух, почувствовать, как собственная сила разливается в скованном тоской теле…
Глупцы-смертные сами не знали, что взывая к нему, они тем самым дают ему безграничную власть. Их коленопреклоненные молитвы делали его буквально всемогущим. Разве это не забавно?! Он никогда и не был всесильным, но именно их вера в то, что он всесилен, делала его таковым!
Люди говорили: ты — бог, ты могуществен, ты нам поможешь, а его суть просто с этим соглашалась. Он говорил: ну, если вы настаиваете, пусть будет так.
И вот он — всесильный и гордый — отходит от стола, оставляя трапезу и недоуменного Энки за своей спиной, чтобы снизойти до них, своих глупых, смертных богов.
— Ты… что, уходишь?
— Да.
Сейчас Брес не умел да и не хотел рассказывать брату/другу/ученику о собственных душевных волнениях. В этом тихом «да» заключалось на деле громкое «свободен!». Вот оно, люди отреклись от свободы в их пользу. И, наконец-то, ему тоже перепал кусок этого пирога.
— А если… к тебе придут? Инанна?
— В таком случае, оставайся здесь и передай ей… — Брес помедлил на пороге, обернувшись к Энки. — Я занят.
Парень сглотнул, но, вопреки страху и несогласию играть роль гонца с плохими вестями, молча покивал.
Несколько часов ранее.
Круг обязанностей Айрис был необычайно широк. От няньки до заклинателя змей, и между этими полюсами можно было поместить еще с десяток разнородных мелких ролей, которые ей приходилось играть в жизни Морты — своей наставницы/матери/кормилицы.
К примеру, перед рассветом она была писцом, и вот, не успела она спустить рукава и оттереть пальцы от чернил, как пришло время готовить завтрак. Из повара Айрис перевоплощалась в прислужницу, поднимаясь наверх шаткого жилища, в гинекей, с каким-нибудь немудреным блюдом. Но благо, Морта была непривередлива. Ее мудрость, помимо познания темнейших тайн бытия, заключалась еще и в простом отношении к потребностям своего тела.
Люди — тщеславны, но не голод, говорила она. Голод просто требует утоления, а чем — ему нет дела. Потребность же урвать кусок послаще и побольше — муки жажды роскоши.