Когда уходит человек
Шрифт:
Оказывается, может быть хуже: вот оно. Сон вдребезги рассыпается от телефонного звонка, длинного и резкого. Звон пропиливает тишину квартиры в самое сонное время, которое римляне называли часом третьей стражи.
Роберт не случайно вспоминает о римлянах, потому что это не телефонный звонок, а дверной, и кого-кого, а стражи здесь предостаточно.
Все тайное становится явным — вот как секретная директива по недремлющему ведомству стала явной и расплодилась множеством одинаковых бумажек под названием «Ордер на обыск и арест». Кто-то позаботился и заполнил ордера именами, одним и тем же способом пометив бывших преступников и стражей закона, монахинь и проституток, офицеров и рядовых, а также бывших фабрикантов, помещиков, домовладельцев, торговцев (не важно,
В доме № 21 были помечены три фамилии, как заботливый пастух метит овец: то ли для стрижки, то ли на убой. Помечены были не на доске, нет, хотя вошедшие первым делом сверили свой список с доской, после чего и начался отнюдь не телефонный трезвон.
Офицер удивился не аресту, а дозволенному багажу: предстояло что-то долгое и далекое. Ирма лихорадочно выхватывала из шкафа зимние вещи. Сонный Эрик собирал драгоценности: толстый синий карандаш с непонятным заклинанием «Goldfaber 871 Germany», вытисненным на грани, любимый конструктор и раскрашенного деревянного индейца, на днях назначенного, несмотря на отсутствие формы, главным артиллеристом при оловянной пушке чуть больше спичечного коробка.
Неизвестно, почему, но Роберта тоже арест не удивил. Он только досадовал на себя, что ничего не успел объяснить жене, и первым делом взялся укладывать бювар: напишу оттуда. Никогда не умел действовать быстро; даже сейчас вопрос задал не он, а Леонелла:
— На каком основании?
Голос товарища артистки прозвучал уверенно и требовательно, и лейтенант подробно, хоть без особого задора, отчеканил:
— Служебная деятельность при буржуазном правительстве, статья 58-я.
— Куда вы отправляете моего мужа?
Ох, как лейтенанту хотелось отбрить дамочку: сами, дескать, увидите — вместе отправим; однако жены в списке не было, он убедился дважды.
— В деревню, — ответил, как требовалось отвечать по инструкции, — в столице таким, как он, делать нечего.
Мечена была и квартира Шиховых — вся семья подлежала аресту, но избежала его по причине отсутствия. Половина семьи, как известно, была вне пределов досягаемости ветвистой 58-й статьи; а Тамара с Андреем уже двое суток не отходили от отца. О том, чтобы оставить его одного, не было и речи.
Дом не был знаком с директором немецкой гимназии, который говорил Андрею Ильичу о мерзости запустения, да и слов таких не знал до прошедшей ночи; а сегодня сам ощутил нечто очень похожее. Стало понятно, чем неосознанно пугал неживой дом слева, где мерзость запустения поселилась давно и прочно, и даже табличка с номером «19» была покрыта ржавчиной, из-под которой едва виднелась сутулая спина девятки.
Ночь была на исходе, но начинающийся день ничего не прояснил. Сколько дом себя помнил, только молочник появлялся в это время на Палисадной улице. Сегодня взбудораженные, растерянные люди, одетые по-дорожному — то ли беженцы, то ли погорельцы — выходили из парадных и останавливались в нерешительности, опуская на тротуар корзинки и чемоданы, словно сами не знали, зачем они оказались на улице в такой час. Деловито сновали военные. В каждом подъезде стояло по два солдата — откуда они взялись? Бодрые милиционеры с повязками на рукавах построили оторопевших людей в колонну. Колонна медленно двинулась в сторону сквера, и возникло откуда-то слово «Сосны», которое люди перебрасывали друг другу, как мячик: дачный поезд всегда останавливается в том предместье.
Начиналась колонна раньше, где-то на соседних улицах, а здесь пополнилась знакомыми издавна лицами. Лица отразились в стеклах первого этажа и промелькнули мимо дома,
Первым шагнул на мостовую Бруно Строд, бывший командир бывшей роты. Ирма крепко держала за руку сынишку. Роберт оглянулся, как оглядывались все уходящие, начиная с жены Лота. Именно о ней подумал Роберт, потому что понял вдруг: соляной столп — не наказание и не метафора, а квинтэссенция ее слез — больно оставлять свой дом. Он поднял глаза на пятый этаж, но в этот момент солнце зажгло все стекла, ослепив до слез.
Но мы вернемся.
Как удивился бы князь Гортынский, если бы вернулся домой! Вот он берется за латунную ручку и распахивает парадную дверь, с готовностью приподнимает шляпу, здороваясь с тетушкой Лаймой, — в этот момент из-под мышки выскальзывает и чуть не падает газета «Сегодня», и он ловит ее, чуть примяв локтем; зеркало успевает отразить профиль с бородкой, шляпу, хлопок по газете.
Газета «Сегодня» осталась в далеком вчера: уже год как она прекратила свое существование, не намного опередив своего читателя. А то господин Гортынский уже доставал бы из кармана ключ и только сейчас, подняв глаза, увидел бы на двери печать. Как же не заметил бы он печати этажом ниже, на дверях хозяина и дамы-благотворительницы? Очень просто: смотрел в газету, а ноги послушно вели бы по знакомой лестнице: двенадцать ступенек, поворот, беглый взгляд в окно на каштан во дворе. Теперь князю осталось бы повернуться медленно и ошеломленно, чтобы увидеть сургучные печати на квартире Шихова, а потом вспомнить, что первой была опечатана дверь старого антиквара этажом выше. На пятый он уже не станет подыматься и не посмотрит на квартиру, где жил упрямый офицер с женой и сыном.
Дворничиха заботливо обернула костюм господина Гортынского в старенькую простыню, скрепила английскими булавками и повесила обратно в шкаф.
Ян угрюмо обходил свое хозяйство: двор с двумя рядами сараев, подъезд, запертый пустой гараж (машина сгинула «до выяснения особых обстоятельств» по делу трубочиста-вредителя), угольный погреб. Усмехнулся: закопал тетрадку, как мальчишка. Спалить в печке — и дело с концом; хозяин поймет. Уверенность, что поймет, была так же непоколебима, как то, что он вернется, и приди от господина Мартина какое-нибудь распоряжение по хозяйственной части, дворник ничуть бы не удивился. Только вот печати… что с ними прикажете делать? И как посмотреть людям в глаза, когда они вернутся — вдруг что-то пропало из квартир, пока там чужие орудовали? В четвертой квартире все вверх дном перевернули: хорошо бы господин учитель не спешил домой — ведь эти могут опять нагрянуть.
Нет, господин учитель не спешил. У отца почти отнялась левая рука, он часто погружался в сон, и эти погружения на полуслове вселяли страх, что отец не проснется. Андрей не отлучался. Тамара нашла врача, который констатировал небольшой удар, прописал лекарства и предупредил, что весьма вероятен повторный. Помимо этого, рекомендовал медицинскую сестру, «очень ответственную особу».
С тех пор как умерла родами жена, отец Андрея жил один, от всех недомоганий лечился единственным средством: работой, поэтому болезнь застала его врасплох. Видя рядом сына и невестку, радовался: жить в одиночестве можно, умирать — не дай Бог… На плечи Тамары легло хозяйство, магазинные очереди и переговоры с очень ответственной особой; спали по очереди.
Только через неделю она добралась до дому и увидела опечатанную квартиру. Счастливая участь, обретенная столь дорогой ценой, пронзила не радостью, а горечью с привкусом непонятной вины, и на лице отразилось смятение. «А почты вам не было, — продолжала торопливо шептать тетушка Лайма, — я придержу, потом разом и заберете».
Счастливый дом, подумала Тамара и зачем-то обернулась на выписанный золотом номер: сытенькую круглую двойку с головкой, склоненной к лебединой шее, и уверенную носатую единицу следом; счастливый дом. Для нас, поспешно поправилась; но ведь мы ни в чем не виновны. В чем обвинили других и куда их отправили, можно было только гадать, тем более что о событиях такого свойства люди привыкли говорить иносказательно. Но есть понятия, которые невозможно выразить в завуалированной форме: боль, рождение, смерть…