Когда я буду смотреть в голубое небо
Шрифт:
Бабушка была массажисткой. Сколько я помню в детстве – к ней на дом всегда приходили клиентки. Она делала массаж, укладывая их на старенький диванчик и при этом неумолчно рассказывая бесконечные истории из жизни – своей и давних клиентов. Истории эти были сугубо житейские, и я, по обыкновению игравшая рядом, познавала самые разнообразные стороны жизни:
– …А детей у них не было, хоть и занимал он в крайкоме партии такой пост, – когда мы ещё жили в Ставрополе, бабушка работала в поликлинике четвёртого управления и обслуживала в основном партийную верхушку, отсюда и знала бесконечное множество историй из жизни работников крайкома партии. – Жена была виновата – по-женски что-то там у неё было не так – то ли загиб матки, то ли киста. – Я, играющая рядом, впитываю в себя патанатомию безо всякого медицинского института. – А он загулял как-то с простой санитарочкой из нашей поликлиники, – продолжает бабушка, ловко массируя спину клиентке, – и она мальчика родила. Вначале жена в обмороки падала, ну что
Я, отвернувшись к плюшевым собакам и мишкам, которые пьют чай из кукольной посуды, не дыша, слушаю захватывающую историю. Когда позже, гораздо позже, появились на наших экранах мексиканские и бразильские сериалы, я с удивлением поняла, что все сюжеты в разных странах мира повторяются, и все они звучали в бабушкиных рассказах:
– … сделали, значит, они ремонт, – рассказывает бабушка уже другую историю, а руки её тем временем ловко и беспощадно мнут тело следующей клиентки, – позвали уборщицу помыть полы, прибрать после рабочих. Она убирала-убирала, да и припозднилась. Надо домой идти, а ночь на дворе, страшно, муж и вызвался её проводить, да по дороге… изнасиловал! Представляете – уборщицу, когда дома жена в пеньюаре сидит, роман читает, его ждёт. Так суд был! Знаете, что он на суде сказал? «Я иду рядом, а от неё потом пахнет! Вот и не смог удержаться!». Подумать только – потом! Вот что этим мужикам надо? Дома жена духами пахнет, не, не то, а вот баба простая, потом воняющая – подавай! Потому что нельзя им одно и то же предлагать каждый день. Наверное, жене надо было когда-никогда полы помыть, вспотеть, может всё бы у них и наладилось.
Взрослые смеются, я делаю вид, что ничего не поняла, хотя всё, конечно же, понятно. Анекдоты бабушка любила и рассказывала их с огромным удовольствием:
– Армянин приехал в другой город в командировку на месяц. Работает там, ну скучает, конечно. Как-то идёт вечером по городу, видит – вывеска ресторана «Всё как дома», он зашёл, сел за столик. Подходит официантка, вся такая фифа, с причёской, в туфельках, спрашивает: «Что будете заказывать?» Он ей отвечает: «Слущий, дарагая, подай мне недожаренное мясо, пережаренный картошка, и прям на сковородке!». Она возмущается: «Мы такого не делаем». «Ну очень прашу – долго дома не был, пажалауйста! Любые деньги плачу!» Ладно, подали ему на сковородке, как просил – недожаренное мясо с пережаренной картошкой. Он официантку за руку хватает, говорит: «Слуший, давно дома не был, памаги – сядь рядом, посиди». Официантка садится. Он ест кусочек, другой, потом говорит: «Нет, не так. Сними туфли!» Ладно, сняла официантка туфли, он опять: «И чулки спусти». Она ему: «Как это, вы что?» «Слуший, давно дома не был, так скучаю, так скучаю, памаги!» Ладно, спустила. «И прическу растрепи!» – «Как это! Вы что!» – «Ну растрепи, я заплачу за всё!» Ладно, растрепала. Он пальцем по сковороде провёл, сажей ей щеку измазал и улыбается счастливо: «Вот теперь я – точно как дома!»
С мамой отношения у них были очень сложные. Я жила просто на поле битвы, где иногда наступали короткие периоды затишья. Просыпалась в детстве под перестук ножей и кастрюль, слыша шкворчание чего-то на сковородке, доносившееся с кухни, и под переругивание мамы с бабушкой. Все реплики бабушка подавала, стоя у плиты, а мама – перемещаясь по квартире в процессе сбора на работу – заходила в комнату, брала сумку, шла к зеркалу в прихожей – краситься, заходила в ванную за оставленными на стеклянной полочке с вечера шпильками, опять – к зеркалу в прихожей – укладывать волосы.
– Чем ты всё время недовольна? Что я всё время не так делаю? – с досадой в голосе восклицает бабушка.
– Ты неправильно готовишь. Слишком пережарила сырники. Это вредно.
– Жарь сама!
– Мне некогда. Я все-таки работаю!
– Как будто я не знаю, что такое и работать, и готовить – не во дворце выросла!
– При чём здесь во дворце! Конечно, всех мужиков в жизни разогнала, одна осталась – вот и зарабатывала сама!
– Да кто их разгонял! Ты что – ополоумела! Забыла, какое время было! Одного – в лагеря забрали, там и сгинул, никто не знает, где похоронен и что с ним, потому что был сыном священника, да ещё с польской фамилией. А при Сталине и за меньшее забирали! Твой отец – сам нас бросил в эвакуации, в Намангане, чтоб ему пропасть! Сбежал, я потом ехала с вами обратно, всю дорогу побиралась. Ребёнок в Намангане умер от малярии – брат твой, всё из-за него! А третий – гуляка был, выпить с друзьями любил, душа нараспашку. Завскладом работал в суворовском училище – его и подставили, когда ревизия была, и – тоже в тюрьму. Потом только справка пришла: «Умер в тюремной больнице», – и всё, ничего больше неизвестно. Я Лёву родила уже без него!
Всю горестную историю жизни бабушка рассказывает на одном дыхании за минуту, это происходит почти каждое утро, поэтому я знаю наизусть все перипетии этой непростой судьбы.
– Разогнала,
– Ну как ты можешь! – бабушка начинает плакать.
Мама равнодушно подводит глаза чёрным карандашом.
– Ты в таком состоянии еду готовишь – так нельзя, энергетика еде передаётся – у нас у всех будет язва от твоей стряпни.
– Готовь сама!
– Хорошо, вот приду с работы и приготовлю. Не берись!
Я лежу в постели. За окном – летнее утро. Всё, что я слышу, почти не трогает меня, так же привычно, как шипение масла на сковородке. Я сотню раз слышала и про маленького маминого брата, умершего в двухлетнем возрасте в эвакуации, и бабушкино горевание о том, что он даже некрещеный был – мамин отец был учителем литературы, членом партии, и детей крестить было нельзя, мама крестилась уже взрослой, после того как вышла замуж за моего отца. А теперь за упокой младенца Владимира даже свечку в церкви нельзя поставить. И эта трагедия ложилась тяжким бременем на плечи всех выживших после той страшной войны. Мой дед – мамин отец – действительно бросил семью в Узбекистане, куда их эвакуировали после оккупации Ставрополя. А бросил там, как только услышал, что родной город освобождён. Эта тайна так и осталась нераскрытой – что там на самом деле между ним и бабушкой произошло. Что-то страшное, о чём она никогда никому не рассказала. Но он – уехал, да что там – просто сбежал от них, и в родном селе Новоалександровке стал рассказывать, что семья погибла во время бомбёжки. Мужчин не было, одни женщины в селе – он искал себе новую жену. Да тут бабушка сама, с двумя детьми – мамой и старшим сыном от первого брака, отцом которого был сгинувший в лагерях муж – сын священника с польской фамилией Лапинский – добралась сама с необыкновенными трудами и опасностями до родных мест. Свёкор со свекровью были потрясены. Но сына ругать не стали, приняли его решение, отправили бабушку в Ставрополь, нагрузив целую бричку деревенскими припасами – оранжевыми тыквами, яблоками, грушами, сушёнными на крыше под жарким солнцем сорок третьего года. И уже после войны бабушка дала себе зарок – родить ребёнка взамен умершего. Вышла замуж, да только муж попался непутёвый – любитель выпить, доверчивый завскладом, которого действительно посадили после ревизии, и с тех пор о нём не было ни слуху ни духу, только жалкая бумажка с фиолетовым штампом и короткой отпиской: «На ваш запрос отвечаем: А. С. Братерский умер в тюремной больнице». Вот и всё.
А я лежу в постели, за окном – летнее утро, мама с бабушкой привычно переругиваются на кухне такими фразами, от которых у неподготовленного слушателя волосы на голове встали бы дыбом, но им – ничего, привыкли, и мне – ничего, я тоже привыкла…
Бабушка прожила восемьдесят пять лет. Держала на коленях своих правнуков. Маме так не повезло. Она умерла на пятнадцать лет раньше – в семьдесят. Бабушка была очень крепкая – почти ничем не болела, каждое утро она начинала с самомассажа – не вставая с постели, только открыв глаза, разминала пальцы, кисти рук, предплечья, плечи, потом садилась на кровати, растирала ноги. Перед сном она смазывала веки мёдом – он стоял у неё на полке в специальной кружечке. Читала газеты без очков лет до восьмидесяти. Но к концу жизни стала болеть. Как-то разом все её здоровье кончилось – упало зрение, ей сделали операцию на левом глазу, удалили хрусталик, она почти ослепла. Стала слаба, немощна. И всё это сразу, в один год, после моего замужества и рождения старшего сына.
Мама очень не любила старость. Терпеть не могла стариков. Бабульки в церкви её страшно раздражали. Она постоянно задавала вопрос:
– Неужели эти мерзкие бабки с отвисшими губами, сморщенные, недослышащие, недовидящие, – и попадут в Рай?
Её действительно это волновало. И она никак не могла заставить себя поверить, что они тоже когда-то были стройными девушками с тонкими талиями, длинными косами, со скромно опущенными глазками, которые могли так стрельнуть, да и соблазнить кого-то, кто наверняка теперь уже лежал в земле – мужчины-то в России живут намного меньше, чем женщины. Её злость на самом деле маскировала страх перед старостью – один из вариантов страха смерти. Но страх смерти она тщательно скрывала, от самой себя в первую очередь.
Мама любила завести разговор на эту тему. И тон её всегда при этом оставался шутливо-весёлым, хотя в этом было много наигранности. «Умереть?! Ха-ха! Да хоть сейчас! Я готова к смерти. Не понимаю, как можно бояться смерти? Я хожу в церковь, исповедаюсь, причащаюсь и перед Богом предстать готова в любую минуту!» Ей, конечно же, тяжело было видеть дряхление и немощную старость собственной матери, тем более что она помнила её бодрой и энергичной женщиной. И она злилась.
Больше всего на свете сама бабушка боялась беспомощной старости и как апофеоза её – лежачего положения: паралича, обездвиженности. Помню, она часто повторяла: «Нет, лежать – это хуже всего! Если я пойму, что слегла, сразу подползу к окну и выпрыгну. Головой вниз – чтобы наверняка! Но лежать не буду!» Бабушка лежала весь последний год. И, разумеется, никаких попыток выброситься из окна не предпринимала. Врачи не могли определить её болезнь. Это был не паралич, нет. Но тело её стало как каменное. Она лежала, мама за ней ухаживала.